Тем временем ветер набирал силу. Кто был вдали от башни, уже не могли ничего другого слышать и ни о чем другом думать. Свист... вой... рев... летящие камни и бревна, сметающие палатки, а потом и дома... и нисходящая с небес чернота, еще более непроницаемая, чем ночная тьма...
Море раскачивалось долго. Ветер срывал вершины волн и нес, дробя на капли, взбивая в тучи. Некоторые корабли успели поднять паруса и выброситься на берег. Совсем немногие ушли на запад и спаслись в закрытых бухтах, недоступных даже ураганам. Но это были – десятки кораблей. Сотни же их – опрокидывались, разбивались о прибрежные скалы, уносились на Терку...
В эту ночь перестал существовать конкордийский флот. Построенный по унизительному диктату, он был обречен на бесчестье в любом случае: даже победы. И гибель в буре казалась иным гибнущим незаслуженно легкой.
Душа адмирала Адальвольфа успокоилась в эту ночь...
Пист уронил мешок и сел на него. Летящий дождь пробивал кожу плаща. Лицо казалось деревянным. Рядом опустилась госпожа Кремена. За ревом ветра приходилось кричать.
–...отменим!.. – услышал Пист себя. ...сделали!..
–...нельзя... слишком много (или «многие», Пист не понял)...
–...флот...
–...нет! чтобы люди... ужас, катарсис... Пьеса, подумал он. Деревенский театр.
Беда в том, что она права, подумал он еще. Не главное – флот. Не главное. Возмутить конкордийцев против степняков, заставить негодовать...
Я думал, что мы жестоки. Он скосил глаза на спутницу. Заливаемая дождем, она походила на кладбищенскую статую скорби.
Две тысячи мальчиков-сирот и не сирот, а так из бедных семейств. Да, готовятся в офицеры и чиновники. Но чтобы их – убивать... Погибнут многие.
Я не чувствую к ним жалости, вдруг понял он. Это что-то другое, не жалость. Они... будто мои выпускники, которые уходят в сечу. Темная горькая гордость... И то же самое – за себя.
А вот к этой статуе скорби... странно – вообще никаких чувств. Стерто. Что-то было, но что – не знаю.
–...дальше... – От рта до уха только это и долетело. Он оторвал прилипший к земле мешок и пошел против дождя. Дождь был с примесью горькой соли.
Когда Демиру Иерону доложили о катастрофе на море, он только прищурился и кивнул головой. Ему не раз приходилось воевать без тылов и вырывать победу у противника, уже решившего, что разделался с ним лишь потому, что отрезал или захватил его, Иерона, обозы.
Здесь было, в сущности, все то же самое, разве что чуть крупнее масштабом.
На следующий после бури день он даже дал войскам сутки отдыха. После соленых дождей многие дороги и тропы, взмесенные сапогами, станут непроходимыми, солдаты потратят силы, которых им потом не хватит для боя... Лучше остановиться и подождать.
Солнце сделает свою часть работы...
Войска выстроились для парада в начале одиннадцатого. Сильно парило, пот не высыхал на лицах. Стояли, повернувшись на север, в сторону врага, славы из отданных без большого боя северных провинций: Паригории, Памфалоны, Серафионы, Вианоры, Афинодоры, Феопрепии, а с ними множество тех, кто сохранил род в одном, двух или трех мужчинах, а с ними отроки, горящие желанием в род войти и носить впредь фамилию не крестьянскую, а акритскую; стояли славы кесарской службы: Урбасианы, Юсты,. Анемподисты, Пактовии (двоюродные братья и племянники Алексея), Таврионы и Татионы, связанные враждой еще более давней, чем вражда Вендимианов и Паригориев, но свято держащих клятву верности кесарю Триандофилу; стояли выделяющиеся из всех воронеными жукоподобными латами и обтянутыми черной кожей шлемами конкордийцы-южане; и южные семейства, пестрые и неимоверно множественные: сами Вендимианы, Арпилы, Бонифатии, Тимоны, Сакердоны, Товии, Сабелы, Ревокаты, Присконы, Павсикакии... Едва держа строй, стояли крестьянские парни, взятые по повинности или пошедшие сами «на срок»... но что значит «на срок», когда война?.. С топорами и луками, в кожаных рубахах, на которые нашиты были железные кольца и бляхи, и в таких же шапках, они были обречены на самые страшные потери в самый короткий срок. Но ничего этого не видел в их лицах кесарь Светозар, старший брат уснувшего Радимира, когда-то добровольно покинувший мир, дабы избежать смуты.
И вот – пришлось вернуться...
Отрада ехала рядом с ним, отставая на голову коня. А по другую сторону кесаря ехал Войдан, родной брат...
Она уже видела у людей такие лица: там, в странном теневом Озерске, где не совсем люди двигались наподобие заводных кукол и где она взглянула в лицо себе самой... Это было так невозможно давно, что вспоминалось с громадной затратой сил.
В каком-то смысле этого вообще никогда не было.
– Слава! – кричали воины, вздымая над головой сжатые кулаки. – Слава! Слава!..
Крик перекатывался, замирал, возвращался. Отрада, нарушая ритуал, поворачивала к воинам голову и чуть улыбалась. Длинные кольчужные крылья ее шлема вздрагивали и шелестели, как сухой тяжелый шелк. Она видела лица: бледные и смуглые, круглые и худые, морщинистые и совсем детские – и среди них не было ни одного некрасивого! Эти люди были подлинно прекрасны – может быть, оттого, что лучились счастьем.
– Слава! Слава! Слава!!!
Стояли азахи – в меховых безрукавках, черные от солнца бугристые плечи лоснятся, бородатые лица запрокинуты вверх, рты распахнуты...
– Слава! Слава кесарю! Слава кесаревичам! Слава!!! Стояли стратиоты – высокие (низких не брали, имелись у воинских начальников специальные воротца с колокольчиком: задел теменем колокольчик – можешь селиться на бесподатных землях...) и жилистые, будто опутанные под кожей узловатыми веревками, в любовно подогнанных полупанцирях, с мечами, откованными из болотного железа тайными мастерами и заговоренными тайными чародеями; у стратиотов вообще было нарочито много тайн...
– Слава кесарю! Слава кесаревне! Слава кесаревичу! Слава!!!
Стоял хор кесарских славов: зеркально блестящие шлемы, прикрывающие большую часть лица, щиты «птичья грудь», с которыми можно легко пройти сквозь частокол копий, выставляемых обычно строем конкордийской пехоты, и сблизиться с ними на удар меча; и сами мечи воздеты в истовом приветствии:
– Слава! Слава нашему кесарю! Победа или смерть!
Стояли отважники – в легких доспехах, часто простоволосые. У многих лишь ленты, наброшенные на плечо, выдавали принадлежность к воинскому кругу. Отрада хотела повернуть голову, чтобы смотреть только перед собой, но не смогла.
Вот он...
Они встретились взглядом. Нельзя было останавливаться, кобыла все так и шла мерным шагом... но мгновение этой встречи было столь долгим и столь сильным был удар, что Отрада потеряла себя. Теперь кто-то другой ехал на лошади вдоль выстроившихся тысяч, и кому-то другому кричали: «Слава!!!»
Сама же она – вдруг вернулась в тот осажденный чудовищами дом. Вкус сладкого вина на языке... подавать слегка подогретым к десерту и сладостям... любовь моя, безумие мое... о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим... ты и я... я знаю путь, это недалеко, это рядом... смерть была неизбежна, и можно было все... Боже, подумала она, ведь можно все, потому что смерть неизбежна...
И она хотела оглянуться, но почему-то не смогла. Развернуты были плечи ее, и голова смотрела гордо и прямо.
Глава четвертая
Лучники Особой сотни, Авид и Драган, прибыли в войска ранним вечером двадцать третьего мая.
