Тебе же скажу, отрок, так: подтвердить сказанное человек может разными путями. Все они могут оказаться нарочиты и ложны. Кроме одного. Человек может подтвердить сказанное собственной смертью...
Он поднял правую руку. Вдоль предплечья вытянулся тонкий клинок морского корда. Одним движением адмирал приставил блестящее жало к груди – и погрузил оружие по рукоять. Левая рука судорожно сжала обод колеса, потом подскочила, что-то ловя из воздуха... Губы приоткрылись, выпуская уже ничего не значащие звуки.
Глаза замерли изумленно. Потом голова свесилась на грудь. Судорога сотрясла плечи. Рука-убийца разжалась и упала ладонью кверху. Маленькое пятнышко крови алело у основания мизинца.
Пист встал. Посмотрел на отрока, потом на мертвое тело, потом опять на отрока.
– Ты что-нибудь понимаешь? – прошептал он. Отрок не ответил. Взгляд его прикован был к темному медальону, который выпал из-под ворота черной блузы. Распахнутую то ли змеиную, то ли драконью пасть – вот что изображал тот медальон; знак тайного ордена Моста...
– Вы уверились? – От стены с тихим шелестом ткани отделилась очень тонкая женщина в черном; вуаль, казалось бы прозрачная, совершенно размывала черты ее лица; голос был неестественно спокойный. Идите за мной. Нас ждет долгий и трудный разговор.
...И вот настал миг, когда стены внезапно и широко расступились, открывая низкий и страшно далекий горизонт, когда золотистый отсвет лег на все вокруг, смешавшись с солнечным светом, когда в ноздри ворвался, заставляя дрожать икры, запах мокрых камней вдоль студеных ручьев и толстых ломтей ноздреватого снега, забившегося в тень зеленых утесов, которые чем-то – не самим цветом, а чистотой, нежностью и интенсивностью цвета... или даже нет: ощущением, которое оставляет цвет в человеке, – напоминали однодневных желтых пуховых цыплят, таких огромных, что их суетливый бег кажется величавой неподвижностью...
Позади возвышалась Башня. Она была так велика, что казалось: от нее нельзя уйти, она бросала пространство под ноги уходящему так же легко, как бросала тень. Странным образом не давался ее цвет: род серого, но не серый. Цвет высохшего топляка, может быть. Цвет выделанной, но не окрашенной воловьей кожи... А вот форма запечатлелась сразу. Много раз (как давно это было!) она видела по телевизору эту самую башню, взлетающую в небо на столбе пламени.
Гигантская ракета. Четыре конические башни, плотно прилегающие к более высокой цилиндрической, на конце которой покоится нечто ажурное и неимоверно сложное, в деталях не различимое, цепляющее облака... Башня Ираклемона. Будто бы – по легенде – громоотвод, собирающий на себя все мировое зло и сбрасывающий его вниз, в преисподнюю, в Кузню...
А внизу... внизу виден был изгиб красноватой ленты дороги, и по нему тянулись в гору маленькие тележки, запряженные маленькими быками. Вон там, правее и выше, под основание Башни уходит широкая штольня. В ней добывают меловой камень. Отряд же Венедима – остатки его – вышел через узкий боковой лаз, где лошадям пришлось ползти на коленях...
Отрада ехала стремя в стремя с Грозой. Юная лучница сразу понравилась ей легким нравом и манерой держаться – уважительной и достойной в одно и то же время. Рассказы ее о том, что сейчас происходит на родине, отличались экспрессией, лаконизмом и словесной выразительностью; девушка явно имела литературный талант.
Поговорить с Алексеем Отраде не удавалось. Его сразу оттерли, отодвинули в сторону. Странно, но вот эту мягкую изоляцию она восприняла с долей облегчения. Он ехал где-то впереди, во главе дозора. Отрада иногда видела круп вороного коня и серую спину, перечеркнутую наискось красноватыми ножнами Аникита... но чаще не видела ничего. Иногда она удивлялась себе, потому что не вполне была уверена в том, что спокойствие ее – не поддельное. Бывает ватность тела: при усталости или испуге. У нее была ватность чувств.
Она боялась, что это – навсегда. И еще больше боялась, что оно вернется...
Что все будет как в тот первый час, в первый вечер, в первую ночь. Когда все рвалось, разлеталось в клочья – душа, сердце... когда боль была такая, что хотелось только одного: умереть. Непонятно, что удержало ее от признания и бесчестья, а ведь это казалось таким простым: честно объявить, что ей плевать на все и ничего не нужно, кроме как жить с Алексеем, любить его, рожать от него детей...
Но она ничего не сказала, ночь прошла в тоске и угаре, а наутро она тупо удивилась, что жива и ничего не чувствует.
Возможно, никто ничего не заметил, кроме Грозы. Гроза откуда-то все знала, однако не позволила себе и доли намека – интонацией, взглядом, – но почему-то Отрада ничуть не сомневалась в ее знании...
Может быть, она заблуждалась. Может быть, заблуждались они обе. Уже ни в чем нельзя было быть уверенным.
Неделю занял поход. Дважды случались крупные стычки: с людьми-кошками и с наездниками на птицах – теми самыми, что расправились с мускарями. Отрада забыла об этих стычках моментально. Не то чтобы забыла, стерла из памяти – а просто не вспоминала, как о незначащем уроке, отвеченном позавчера.
Ночами кто-то непрерывно шатался вокруг лагеря, подходил к кольцу костров, хохотал, выл, иногда бросал камни и дроты. Случалось, они находили цель... Гроза сказала: более сотни воинов вошли в Кузню. Вышли – двадцать девять.
Вышли...
Такого простора Отрада не видела никогда. Горизонт был страшно далек, воздух – прозрачен, и высоки горы. Медленные облака плыли еще выше, а над ними парило солнце. Она помнила, как Алексей рассказывал (до чего же давно это было...) о хитрой небесной механике смены дня и ночи, о том, что солнц на самом деле два, темное и светящееся, они вращаются друг вокруг друга – в компании нескольких лун, – а свет идет не по прямой линии, как это кажется, а по сложной кривой, приводящей его если ничто не преградит путь – обратно к источнику... и в это почему-то было легко поверить.
Что-то подобное, хотя и в куда меньшем масштабе, она испытала два года назад, переехав в город. Там тоже все оказалось не так, и это «не так» ощущалось одновременно и более сложным, и более естественным. Искусственным было предыдущее упрощение.
Венедим обогнал ее, посмотрел искоса, дернул щекой. Она уже знала, что у него такая улыбка.
Лошади спускались по пологой земляной тропе.
Глава вторая
В эту ночь к нему пришел Железан: попрощаться. Земное служение его закончилось, он уходил куда-то далеко, вслед за многими, очень многими. Его отпустили: слав сделал свое дело. Я тоже сделал, думал Алексей, глядя на него, призрачного, истонченного до степени легчайшей дымки; он может уйти; я тоже могу уйти... Он не мог.
Как странно, что я жив, думал он еще. Ларисса ошиблась? Обманула? Или я просто не понял чего- то? Или с тех пор произошли какие-то события, изменившие предназначение?..
Важно ли это?
Важно.
Свечка в резном каменном подсвечнике догорала.
Железан наконец встал, сказал что-то одними губами, кивнул, отступил назад, исчезая в бревенчатой стене... С запозданием Алексей прочел по его губам: «Прощай, мой друг».
Я ведь чуть не предал тебя, подумал он. Может быть, ты не догадываешься – а я чуть не предал тебя... И всех остальных. Кто мне верил.
Он знал, что думать на эти темы ему сейчас нельзя, потому что тогда вновь произойдет то, что готово было произойти в первую ночь после... после разлуки (он твердо выговорил это слово)... и в чем он никогда и никому не признается. Но нужно было помочь себе не думать.
