– Только когда нас начнут жрать...
Они медленно повторили свой путь к воротам – в том же порядке. Алексей шел первьш, Саня за ним, зачем-то ступая по следам. От едкого запаха, текущего из створа ворот, ей захотелось чихнуть. Через минуту она уже ничего не чувствовала, кроме разгорающегося за переносьем белого пламени, и ни о чем не думала, кроме как – сдержаться, сдержаться...
И все же она не выдержала. Потом, когда все наконец прошло и осталась только ломящая боль между бровей да странное головокружение, делающее их самих и все вокруг них очень легким, широким и низким, когда она не сразу поняла, что Алексей опять держит ее в объятиях, утопив лицо в ее волосах, и когда, поняв это, она вцепилась в него судорожно и тоскливо – вновь замерцало золотое пламя, и на высокие стены рядом (опять проклятые стены, две стены и прямая дорога между ними, не избавиться от стен... и только со второго взгляда она поняла, что это высокие штабели из набитых чем-то бумажных серых мешков) лег скользкий отсвет, и будто мягкая рука провела где-то позади глаз и убралась...
Под крышей было сумрачно, жарко и смрадно. Деревянный настил под ногами чуть пружинил. Даже дыхание отдавалось эхом. Алексей вдруг, не отнимая рук, скользнул вниз и оказался стоящим на коленях. Запрокинутое лицо его было белым, и губы были белыми, а в глазах горели черный огонь и отчаяние.
– Отрада... Отрада моя... – шептал он, а эхо возвращало шепот громом. – Любовь моя, безумие мое... о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим... ты и я... я знаю путь, это недалеко, это рядом... там нет людей, а можно вернуться к полувечкам или найти что-то еще. Кузня бесконечна...
Он говорил и говорил, Саня уже была уже рядом с ним, обняв за шею и прижимаясь щекой к щеке и шепча:
– Да, родной мой, да... и я тебя люблю, и никуда не отпущу, и никому не отдам никогда... ты мой, как кровь, ты ближе крови, ты весь во мне, и нас не оторвать, не разлучить...
– Бежим? Тогда – сейчас...
– Да, мой единственный, бежим, бежим, бежим...
Алексей встал, подхватил Саню. То, что оставалось позади, уже не имело ни малейшего значения.
Скомканный и отброшенный бумажный листок. Настил пружинил, удлиняя шаги.
Ворота – и калитка в одной из створок. Шаг. Жестокий солнечный свет. Черные заросли... Вдоль них – направо.
Саня вдруг закричала – еще ничего не увидев и не поняв.
Пулеметная очередь! Конское отчаянное ржание! Выкрики команд и железный лязг. Снова очередь, чейто вопль, предсмертный стон бессилия и ужаса, тупые звуки падения. Визг стартера, а потом – будто ссыпают пригоршню стальных шариков на неровный каменный пол... Золотое пламя вздымалось от земли и почти достигало неба.
Алексей прижимал ее к воротам, заслоняя собой, в руке у него опасно поводил острием меч. Четверо всадников в кожаных рубахах со стальными наплечниками и нагрудниками гарцевали перед ними. Лук был у одного и волосы до плеч, и Саня вдруг поняла, что это девушка.
– Кто такие?..
– Паригорий Венедим!..
– Не вижу!
– Вот, вот он!..
Выехал пятый. Саня вдруг обрела судорожноподробное зрение. На сером черногривом жеребце восседал высокий сухой рыцарь лет тридцати. Волосы его, перехваченные черным железным обручем, были пеги, а прядь над левым ухом и вообще выделялась мертвой белизной. Когда-то давно сломанный нос горбил, придавая лицу выражение хищное, безжалостное. Но светлые брови, чуть опущенные к вискам, но темные, усталые в морщинках веки, но глубокие зеленые глаза – выдавали в этом человеке что-то настоящее...
– Пактовий, – сказал он медленно на вдохе, растягивая в улыбке сухие обметанные губы. Кесаревна... Господи, слава тебе. Наконец-то. Как мы вас заждались.
Он спрыгнул с коня и вдруг опустился на колени. Саня должна была посмотреть на Алексея, но вдруг оказалось, что она не может этого сделать.
Стекались, собирались люди.
– Ура... – тихо, на срыве голоса, прокричал кто-то. И – подхватили:
– Ура! Ура кесаревне! Ура!!!
Немело, застывало лицо, как под зимним ветром. Тряслись губы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
К пятому дню месяца мая под руку Рогдая собралось около тридцати тысяч славов различных семейств и достоинств, пятьдесят тысяч отроков и примерно столько же необученных горожан и крестьян, пожелавших носить оружие либо же взятых по повинности. Разведка доносила, что неприятеля высадилось уже более шестидесяти тысяч и каждый день число это увеличивается тысяч на пять-семь, в зависимости от силы и направления ветра. Горячие головы требовали бросить немедленно всю армию в бой и, пользуясь временным численньм превосходством и боевым накалом, опрокинуть врага в море. Рогдай, опытный и осторожный солдат, понимал всю погибельную глупость таких, с позволения сказать, планов. Это даже не требовало объяснений – но он губил немало времени именно в объяснениях: почему это он, имея такую армию и такие полномочия, не несется вскачь на врага, занявшего уже добрую половину Севера.
Наконец, когда Вандо привел свои огромные обозы и серьезно потрепанные в стычках даже не с регулярными силами, а с разъездами тысячи и сдал все это под команду Рогдая, а сам, не отдохнув ни минуты, сменил коня и во главе неполной сотни личной охраны поскакал обратно, требования немедленного наступления как-то неуверенно прекратились. Обозы полны были раненых; (мертвых, как оказалось, даже и не пытались вывозить. Усталые, подавленные славы, покачивая головами, рассказывали о неуязвимых степных богатырях, о конных лучниках, караулящих в засадах... черные стрелы не знали промаха, и не иначе как чародейство было приложено в обучении тех лучников их ремеслу.
На треть дальше били степные луки, насколько же точнее, учету не поддавалось... а ведь посмотреть – все то же самое...
Именно в этот день впервые начали замечать то, о чем предупреждал Якун: нагнетаемая чарами тревога, неуверенность, угнетенность, слабость. Это почувствовали все: будто среди ровной погоды похолодало, сошлись над головами тучи и начал сеять мелкий липкий дождь.
Рогдай, сжав зубы и выпятив живот, быстро шел по деревне. Охрана не поспевала, хотя обязана была поспевать. В высокой уже, но еще свежей полыни, выросшей между деревянным тротуаром и булыжной мостовой, копались утки, переговариваясь скрипуче. На звук шагов они даже не оборачивались. Сзади донесся заполошный шум: охранник пнул одну под задницу, и утка понеслась от него, растопырив крылья и разинув похожий на рупор клюв. Хозяйка, копавшаяся в огороде, распрямилась и стала смотреть на проходящих, приложив руку ко лбу. На ней был цветастый, когда-то яркий, а сейчас линялый сарафан с подоткнутыми полами и темный платок до бровей. Рогдай вдруг понял, что готов изрубить ее на месте, если она, не дай бог, что-нибудь ляпнет дерзко. Но хозяйка не ляпнула, наклонилась и продолжила свое занятие. Наверное, это были не ее утки. Рабы, тут же непоследовательно подумал он, их топчешь, а они готовы целовать сапог...
Деревня Артемия была не то чтобы большой, но очень длинной, вытянутой в нитку вдоль старого
