До слуха Димитрия донеслись вопли:
– Бей литву! Поляки хотят убить царя!
Дьявольская выдумка заговорщиков сделалась ему вполне ясна. Народ не знал, что кучка бояр решила убить царя! Народ искренне верил, что пытается его спасти от поляков. Значит, если удастся добраться до стрельцов, которые еще недавно били ему челом и клялись в вечной верности, Димитрий отдастся под их защиту, обличит перед ними бояр и еще сможет переломить ход событий. Он еще развернет обманчивую удачу к себе лицом! Он еще спасет свое царство и свою Марину!
Надо спрыгнуть вниз и добраться до стрельцов. Высоко, саженей пять [68], но делать нечего. И это не так трудно, если только добраться до лесов, которыми обнесена дворцовая стена. На этих лесах завтра должны были быть установлены разноцветные огни для украшения дворца.
Посильнее оттолкнуться от подоконника и прыгнуть! Господи, помилуй!
Он перекрестился, оттолкнулся… и в этот миг его счастливая судьба отвернулась от него. Судьба щедра на поцелуи, как женщина, ветреная и переменчивая, но стоит ей почувствовать, что любовник разохотился и вполне уверился в ее постоянстве, как она отворачивается от него с коварной улыбкой и обращает свой благосклонный взор на другого.
Каблук его сапога скользнул… Димитрий сорвался с подоконника еще прежде, чем прыгнул. Даже не дотянулся до лесов – рухнул вниз, на мостовую. Ударился грудью и головой, вывихнул ногу и лишился сознания.
Димитрий некоторое время лежал недвижим, не замеченный никем, в то время как бунтовщики обшаривали каждый закоулок дворца и вот-вот должны были выскочить на улицу и обнаружить беглеца. В эту минуту Вильгельм Фюрстенберг, обезоруженный, униженный, избитый толпой, стоявший доселе среди своих согнанных в боковой покой сотоварищей, случайно поглядел в окно и увидел лежащего внизу человека. Он не поверил глазам, узнав государя!
Комната, где держали алебардщиков, была ярусом ниже, чем та, откуда прыгал Димитрий, и окно ее находилось как раз в окружении лесов. Вильгельму не составило труда выбраться из окна и спуститься вниз. Он хотел призвать с собой нескольких алебардщиков, но эти наемники только отмахивались. Кто не верил Фюрстенбергу, что там, внизу, лежит полуживой Димитрий, кто верил, но не имел никакого желания стоять за низвергнутого с трона царя. Ведь он больше не сможет платить, а они подряжались к нему воевать за хорошие деньги. К тому же их командир Маржерет находился в это время в городе, а без команды действовать алебардщики не привыкли. Да и зачем?..
Не тратя больше слов, Вильгельм выбрался во двор и подбежал к царю. Завидев бегущего, к нему с другой стороны кинулись и стрельцы. Они и узнавали, и не узнавали царя, верили и не верили глазам, но Фюрстенберг на ломаном русском языке убеждал их, что перед ними точно Димитрий. И убедил!
Бесчувственного государя подняли, отнесли чуть в сторону и положили на каменный подстенок [69] какого-то разобранного почти до основания здания. По зловещему совпадению, это был подстенок дома Бориса Годунова… дома, сломанного по приказу Димитрия, но до сих пор не перестроенного.
Димитрия отлили водой, он открыл глаза… увидел себя там, где расстались с жизнью жена и сын его гонителя, его предшественника… и вновь едва не лишился сознания, сраженный этой ухмылкой фортуны.
Но сейчас не время было размышлять над смыслом ее ухмылок и отчаиваться ее козням! Он собрался с силами и проговорил, едва не теряя сознание от боли:
– Стрельцы… спасите меня. Спасите своего государя! Обороните меня от злодеев Шуйских, Христа ради! Я вашу вину простил, я и службы вашей не забуду. Вознесу вас выше всех, жен и детей бояр-бунтовщиков вам в холопья отдам, и все их имущество ваше будет!
– Не выдадим тебя, государь! – закричали стрельцы. – Головы свои положим, а не выдадим!
В это время какой-то человек с рыжеватыми, побуревшими от чужой крови волосами выглянул в окно и увидел происходящее. Его бледно-голубые глаза сверкнули торжеством, он замахал руками:
– Вон расстрига! Вон Отрепьев!
При произнесении этого имени торжествующая усмешка разодрала его рот.
Толпа, наконец-то обнаружившая беглеца, издала радостный вопль.
Убийцы с топорами, копьями, рогатинами, ружьями высыпали во двор и валом повалили к Борисову дому.
Стрельцы закрыли царя и дали залп в толпу. Нескольких дворян положили; другие попятились. Многие обратились в бегство: тут было полно народу, не готового жертвовать собой, а желающего только пограбить на даровщинку да надышаться запахом крови. Еще миг, другой – и толпа рассеялась бы, еще миг, другой – и ход событий можно было бы переломить… Но на пути беглецов возник Василий Шуйский. Ангел смерти… бес смерти Димитрия!
– Куда бежите вы?! – закричал он на слабых своих союзников. – Хотите оставить еретика живого и верите, что спасетесь? Он будет мстить, он вас всех со свету сгноит! Это не таковский человек, чтобы забыл обиду! Дайте ему волю – и он по-иному запоет, он всех вас замучает! Это не простой вор, это змий свирепый, будет вашу кровь пить, пока не напьется!
Однако стрельцы помнили, как говорил с ними царь после первого бунта, как простил всех, отдав им на волю только зачинщиков, и не отступались от него, даже когда приободренные своим заводилой заговорщики вновь надвинулись на них. Стрельцы вскинули ружья, прицелились в толпу…
Но вот уж кто был дьявольский змий, так это Шуйский с его знанием всех слабостей человека! И он знал, что жизнь Димитрия будет его смертью. Второй раз от плахи князю не отвертеться, а значит, на плаху должен взойти другой.
– Ах, они верны самозванцу! – закричал он с пеной у рта. – Коли так, пусть стоят за него, а мы идем сейчас все в стрелецкую слободу, побьем их стрельчих и стрельчат. Пусть стоят, блядины дети, за своего вора, а тем временем их женкам и ублюдкам конец придет!
Толпа, которой все равно было, кого убивать, только бы еще крови напиться, послушно повернула прочь. И это заставило стрельцов дрогнуть… Простодушие или трусость взяли верх над верностью и присягой. Они расступились, оставив Димитрия одного.
Фюрстенберга, который рванулся было на его защиту, отмели в сторону, как сухой лист.
Заговорщики подхватили Димитрия и погнали во дворец. Он не мог ступить на ногу – его принуждали идти, но вот он снова упал, и тогда его поволокли по ступенькам.
Какими же видел теперь Димитрий свои нарядные, с любовью выстроенные и убранные покои! Все разломано, разграблено, загажено, залито кровью.
С минутным облегчением увидел он, что двери на женскую половину и в опочивальню закрыты. Мелькнула безумная надежда, что Марине удалось спастись. Он даже старался не глядеть в ту сторону, чтобы не навести убийц на мысль о ней. Вдруг они забудут о царице?!
Алебардщики все так же стояли под стражею и не смели не то что руками пошевелить, но даже и слова молвить. Эх и набрал себе телохранителей несчастный Димитрий!.. Казалось, если бы нарочно искал по всему белому свету только трусов и изменников, и то краше этих не нашел бы!
Димитрий от боли вновь лишился сознания. Его швырнули на пол и отошли, думая, что делать дальше.
В эту минуту Вильгельм Фюрстенберг, который знал только одно слово: «верность», приблизился к царю. Он хотел всего лишь обтереть его окровавленное, грязное лицо, подать хоть мимолетное утешение в предсмертную минуту… ведь больше не было никого, кто утешил бы несчастного, все жаждали только его крови и унижения.
Человек с рыжими волосами заметил движение преданного алебардщика и проворчал с досадой:
– Эти собаки-иноземцы! И теперь не оставляют своего воровского государя! Надобно их всех побить!
Последние слова он произнес, уже стирая полой кафтана со своей сабли кровь Фюрстенберга, которому снес голову. Призывал было пойти убивать других иноземцев, однако бояре не позволили. Да и к чему? Эти трусы и так не могли уже шевельнуть ни одним пальцем, не то что за оружие взяться, и были совершенно безвредны. Не стоило на них даже время тратить.
Теперь заговорщики принялись за Димитрия. В чувство его привели просто: трясли до тех пор, пока он не открыл глаза и не взглянул на своих мучителей.
– Еретик окаянный! – кричали одни. – Что, удалось тебе судить нас в субботу?!
По старинным православным узаконениям в субботу нельзя было отправлять судебных дел. Димитрий же полагал, что справедливость ждать не может. Теперь это было вменено ему в страшную вину. Если бы кто-то в этой толпе безумцев и предателей мог соображать, они, может быть, задумались бы, что виновны не менее. Ведь нынче как раз была суббота, а они судили Димитрия последним судом! Да где там… запах крови и близкой победы затуманил им мозги.
– Он Северщину хотел отдать Польше! – вопили другие обвинители.
– Зачем взял нечестивую польку в жену и некрещеную в церковь пустил?
– Казну нашу в Польшу вывозил!
Эти крики повторялись раз за разом, и даже если бы Димитрий не знал, что нападение на него – дело кучки определенных, уже известных ему людей, он понял бы это сейчас, снова и снова слушая обвинения, на которые уже не единожды отвечал в присутствии Шуйского, Татищева, Голицыных и прочих бояр и думцев.
Сначала он пытался говорить, затем обессилел и поник головой. Ощутил, что Бог отступился от него. «Писано бо есть: егда Бог по нас, то кто же на нас, а егда Бог на ны, тогда никто же за ны?» [70]
Какой-то рыжий, с бледно-голубыми глазами, пылающими радостью так, словно все происходящее было самым счастливым днем его жизни, подступил к раненому и сорвал с него окровавленный кафтан, содрал сапоги, причинив вывихнутой ноге такую боль, что Димитрий не удержался от крика.
– Молчи, враг! – прикрикнул рыжий. – Холодно тебе? На, прикройся! – И напялил на царя дырявую гуньку [71].
– Ого! – радостно захохотал пробившийся в первые ряды дьяк Григорий Валуев. – Смотрите! Каков царь-государь всея Руси!
Валуев, пока шла погоня за Димитрием и грабеж дворца, оставался в последних рядах по причине природной трусости. Однако теперь ему во что бы то ни стало хотелось
Впрочем, самого Шуйского при расправе с Димитрием не было. Он оставался внизу, у собравшейся под окнами Кремля толпы, боясь выпустить ее из-под своего влияния хоть на миг, прекрасно понимая, сколь переменчиво мятежное счастье, и опасаясь, что удача Димитрия еще не совсем отвернулась от него. Шуйский мог успокоиться только в тот миг, когда сердце его соперника вовсе перестанет биться.
А наверху всячески потешались над переряженным царем:
– Вот так царь!
