широко раскрытыми глазами. Она смотрела в высокое французское окно, но пустой, отсутствующий взгляд подсказал Оливеру, что она видит только демонов своей души. Рядом с ней на столе горела свеча, на коленях лежал автомат Калашникова. Указательный палец правой руки обнимал спусковой крючок.
Поначалу Агги не поняла, что пытается сказать ей Оливер. Ему пришлось несколько раз показать, что ему нужно, прежде чем она вытащила монтировку из-за пояса, присела на корточки и знаком предложила Оливеру сделать то же самое. Затем вытянула руки и сложила ладони лодочкой. Оливер все в точности повторил. Она бросила монтировку на пять разделяющих их футов, большую часть которых занимало окно, и он поймал ее одной рукой, не так, как хотелось Агги. Потом продолжил разговор жестов. Ткнул себе в грудь, указал в сторону Зои, выставил руку с поднятым большим пальцем, заверяя Агги: мы большие друзья.
Потом медленно подвигал ладонями вверх-вниз: мол, не будем спешить. Опять ткнул себя в грудь: это мое шоу, не твое, я — иду, ты — стоишь. Покрутил пальцем у виска, показывая, что у Зои, возможно, съехала крыша, нахмурился, покачал головой, словно сомневаясь в собственном грубом диагнозе. Обнял себя руками: я был ее любовником, ответственность за нее лежит на мне. Что из всего этого поняла Агги, он не знал, но решил, что многое, поскольку, не отрывая от него взгляда, она поцеловала кончики пальцев и послала ему воздушный поцелуй.
Оливер поднялся, отдавая себе отчет в том, что очень боялся бы, если б был один, возможно, не знал бы, что и делать, но благодаря Агги он ясно видел и саму цель, и способ ее достижения. Он знал, что во французские окна вставлены бронированные стекла, Михаил демонстрировал ему их вес, показывал усиленные петли и замки. Поэтому монтировку он намеревался пустить в ход не в первую, а в последнюю очередь. Однако, передавая ему монтировку, Агги как бы соглашалась с тем, что контакт с Зоей должен устанавливать он, и его это полностью устраивало. Не мог он подставлять Агги под автоматную очередь. Бронированное стекло, конечно, выдержало бы удар монтировкой. Но никак не высокоскоростными пулями, выпущенными с расстояния в несколько футов.
Оливер сунул монтировку за пояс, совсем как это делала Агги, и медленно двинулся к середине окна, остановился, не дойдя на центральной планки, чтобы Зоя могла увидеть его лицо в одной из панелей. Постучал по бронированному стеклу, сначала тихонько, потом сильнее. Когда она вскинула голову и ее взгляд вроде бы остановился на нем, изобразил счастливую улыбку и крикнул: «Зоя! Это Оливер. Впусти меня!» В надежде, что стекло приглушит, но пропустит звук.
Как в замедленном кино, у нее округлились глаза, потом руки завозились с автоматом, перед тем как нацелить на него. Он забарабанил ладонями по стеклу, чуть ли не впечатался носом в панель.
— Зоя! Впусти меня! Я — Оливер, твой возлюбленный! — кричал он, не забывая, однако, о присутствии Агги.
И Агги, похоже, не только не возражала, но и поощряла его: боковым зрением он видел, что она кивает. А вот Зоя отреагировала, как зверь, который слышит наполовину знакомый звук: я его узнаю… почти… да только как понять, кто пришел… друг или враг. Она встала, пошатнулась, он догадался, что от голода, не выпуская из рук автомата. Насмотревшись на Оливера, оглядела комнату, похоже, ожидая нападения сзади, пока Оливер отвлекал ее внимание.
— Можешь ты открыть мне дверь, Зоя, пожалуйста? Видишь ли, мне надо войти. В замке есть ключ? Я не вижу. Или мы подойдем к двери, а ты нас впустишь. Это я, Зоя. Я и моя девушка. Она тебе понравится. Больше никого, честное слово. Может, ты повернешь ключ? Это такое маленькое бронзовое колесико. Его надо повернуть три или четыре раза.
Но Зоя все держала автомат, нацелив его в живот Оливера. Каждое движение давалось ей с огромным трудом, на лице читались отчаяние и полное безразличие к себе, к тому, будет она жить или умрет. Казалось, что она вот-вот нажмет на спусковой крючок. Пауза затягивалась. Он стоял, не двигаясь с места, Агги, не отрываясь, смотрела на него, Зоя пыталась свыкнуться с тем, что он вновь появился в ее жизни, после всего того, что ей пришлось пережить за последние годы. Наконец, не опуская автомата, она шагнула вперед, раз, другой, пока не подошла вплотную к французскому окну. Теперь их разделяло только стекло, она могла рассмотреть его глаза и решить, что же она в них видит. Держа автомат в правой руке, левой попыталась открыть замок, но руке не хватило сил. Наконец Зоя отложила автомат, поправила волосы, готовясь к встрече с Оливером, двумя руками взялась за колесико, повернула нужное количество раз и впустила его в дом. Агги ворвалась следом, опередила Оливера, схватила автомат, сунула под мышку.
— Скажите, пожалуйста, есть ли в доме еще кто-нибудь? — ровным голосом, словно они знали друг друга всю жизнь, спросила она Зою.
Зоя покачала головой.
— Никого? — переспросила Агги. Ответа не последовало.
— Где Хобэн? — спросил Оливер.
Зоя закрыла глаза, уходя от ответа.
Оливер взял ее под локти, потянул на себя. Вытянул ее руки, положил себе на плечи, обнял, прижимая к себе холодное тело, начал покачивать из стороны в сторону, тогда как Агги, убедившись, что «Калашников» заряжен, взвела затвор и, держа автомат на изготовку, выскользнула в коридор, начав с него осмотр дома. После ее ухода Оливер продолжал покачивать Зою, дожидаясь, когда она начнет согреваться, пальцы отцепятся от лацканов пиджака и она поднимет голову, чтобы ткнуться носом ему в щеку. Он чувствовал, как бьется ее сердце, как дрожь пробегает по исхудалой спине, как Зою начинают бить рыдания. Ее худоба потрясла Оливера, но он догадался, что похудела она давно. Приподняв ее подбородок, чтобы прижать висок к своей щеке, он почувствовал, что кожа стала совсем дряблой и свисала с костей, словно у старухи.
— Как Павел? — спросил он, надеясь, что, начав с сына, ему удастся убедить ее говорить и о другом.
— Павел есть Павел.
— Где он?
— У Павла есть друзья, — объяснила она, словно этот феномен выделял ее сына среди остальных детей. — Они его защитят. Они его накормят. Они уложат его спать. Похороны — не для Павла. Ты хочешь увидеть тело?
— Чье тело?
— Может, его уже нет.
— Чье тело, Зоя? Моего отца? Они убили его?
— Я тебе покажу.
Комнаты, окна которых выходили на фасад виллы, соединялись дверьми. Вцепившись в его руку двумя своими, Зоя провела его мимо мебели Екатерины Великой и укрытого чехлом мотоцикла, мимо спальни Павла в комнату с увядшими цветами на полу, столом со складными ножками посередине и ортодоксальным крестом в углу.
— Это наша традиция, — объяснила она, встав у стола.
— Какая?
— Сначала мы выставляем его в открытом гробу. Тело подготавливают крестьяне. Здесь крестьян не было. Так что всю подготовку мы взяли на себя. Трудно одевать тело со множеством пулевых ранений. Пули изуродовали и лицо. Но мы справились.
— Чье лицо?
— С телом мы кладем любимые вещи. Зонтик. Часы. Пистолеты. Но наверху мы каждый вечер разбираем ему кровать. Мы держим для него место за столом. Мы едим при свечах. Когда приходят соседи, чтобы попрощаться с ним, мы их приветствуем и выпиваем с ними за него. Но у нас нет соседей. Мы — изгнанники. Наша традиция — оставлять окно открытым, чтобы его душа могла улететь, как птичка. Может, его душа улетела, но погода была очень жаркая. Когда тело покидает дом, часы переводятся на три дня назад, стол переворачивается ножками вверх, цветы с гроба сбрасываются, а им трижды стукают о дверь, прежде чем отправляют в последнее путешествие.
— Тело Михаила, — предположил Оливер, и она подтвердила его догадку долгими, зловещими кивками. — Может, нам последовать традиции? — добавил он, чтобы скрыть охватившую его радость.
