Часть II
Глава 1
Варя всегда считала, что ее назвали неправильно.
Варвара Андреевна Иорданская – эта россыпь раскатистых звуков казалась ей слишком напористой и совсем не соответствующей ее характеру. Не то чтобы она чувствовала себя вялой или слабой, но жизненный напор… Варя не думала, что полученные с его помощью блага – это то, что ей в жизни необходимо. Впрочем, спроси ее, что же ей в жизни необходимо-то, она и не ответила бы.
– В бабку ты удалась, Варвара, – говорила мать. – И лицом, и нравом. У той тоже – что на уме, никогда, бывало, не поймешь.
О бабушке Ксении Варя помнила немногое, хотя, когда та умерла, ей было уже пятнадцать лет. Наверное, так получилось именно из-за тех бабушкиных черт, которые мама находила и в Варе.
Все, что она помнила о бабушке, говорило именно о непонятности ее натуры. Например, Варя запомнила, как бабушка однажды сказала ей:
– Ты смотришь летящим глазом.
– Как это? – удивилась Варя.
Ей было тогда лет семь. Ну да, в самый день ее рожденья это и было, первого декабря. Она забежала к бабушке на минутку, принесла испеченные мамой пирожки. Бабушка Ксения занята была обычным своим делом: рисовала в альбоме причудливые картинки. Они, Варя уже знала, назывались эскизы.
На внучкин вопрос она не ответила. Может, даже и не услышала его: по ее лицу было понятно, что она ничего не видит, кроме узоров, которые выводит на листе, и никого не слышит.
– Что такое летящий глаз? – переспросила Варя. – Как же можно им смотреть, если он летит?
Бабушка Ксения подняла глаза. В них стоял туман. Варя любила смотреть на такой туман, когда он стоял над речкой Варзугой. И бабушкины глаза она поэтому любила и нисколько не обижалась, что из-за такого вот тумана та, может, и внучки своей не видит. Это состояние было Варе как-то понятно. Хотя сама она не умела рисовать таких картин, как те, которые назывались эскизами для фарфора.
– Так китайцы говорят, – сказала бабушка. – У них не бывает пустых слов. Даже обыкновенные буквы – у китайцев они называются «иероглифы» – обязательно означают что-нибудь красивое. Они говорят: «Он смотрит белыми глазами». Это означает ненависть. А если смотрит красными глазами – это гнев.
– А летящим глазом? Кто смотрит летящим глазом?
Бабушка улыбнулась. Улыбка у нее была особенная – Варе всегда казалось, что она похожа на полярное сияние. Только не яркое, которое бывает очень редко, а тусклое, даже блеклое, но от этого, на Варин взгляд, еще более красивое.
– Летящим глазом смотрит красавица. Это означает – соблазн.
Что такое соблазн, Варя не знала. Но бабушкины слова ее изумили.
– Но я же не красавица! – воскликнула она. – Совсем нисколько не красавица!
Что она некрасивая, Варя знала всегда. Она научилась читать в два с половиной года и с тех пор прочитала уже немало книг, в которых были разные красавицы – и в рассказах, и на картинках. И отлично понимала, что у нее нет с ними никакого сходства. То есть, конечно, она не уродина: нос не кривой, глаза не щелочками, даже и не очень маленькие у нее глаза. Но все вместе… Все вместе получается очень уж неяркое. Как привычное полярное сияние. Или как улыбка бабушки Ксении.
– Красота бывает разная, – пожала плечами та. – Есть – сплошной огонь. А есть вот эта – летящий глаз. От огня соблазн явный, его ни с чем не перепутаешь. А от летящего глаза… Его не каждый разглядит, но уж кто разглядит, тот от него не уйдет.
Варя почти ничего не поняла из того, что сказала бабушка. Она хотела еще раз переспросить, хотела разобраться… Но бабушка снова склонилась над своим альбомом. Варя вздохнула и, поставив увязанную в теплый платок корзинку с пирожками на стол, вышла из комнаты. Бабушка Ксения никогда не просила не мешать ей, если она работает. Она просто не замечала ничего, что не было ее работой.
Мать этим возмущалась.
– Да разве это работа? – говорила она. – Работа – за что деньги платят. А картинки эти ее – ни людям пользы, ни себе счастья. А уж про деньги и говорить нечего!
Тут она в сердцах махала рукою.
Наверное, мать была права. Уже нарисованные эскизы бабушка Ксения даже не показывала никому, а просто складывала в большой, окованный медью сундук. Однажды она положила в него альбом, изрисованный до последней страницы, при Варе, и та заметила, что сундук полон такими альбомами почти доверху…
И все-таки Варя думала: неправда, что «картинки» – не работа. Просто эту работу трудно понять. Но когда она, Варя, вырастет, то обязательно поймет, в чем тут дело и почему рисунки, отдаваемые сундуку, для бабушки важнее всего на свете.
Теперь она это понимала. По крайней мере, ей так казалось.
Варя приехала на Ярославский вокзал рано и села в электричку едва ли не первой; пришлось долго ждать, пока она тронется. Но Варю это не угнетало. Ей почему-то нравились электрички. Катерина, соседка по коммуналке в Марьине, называла это индивидуальной особенностью ее организма. Ну, бывают же, например, люди, которые едят побелку, потому что им не хватает кальция. А Варя любит ездить в электричках, особенно в дальних, и как ей это до сих пор не надоело, непонятно.
Вообще-то Варя догадывалась, почему ей нравятся электрички, но предпочитала об этом помалкивать. Ей неприятно было, когда ее полагали странной. Хотя считалось, что для человека, который занят искусством, странность повседневного поведения не только извинительна, но почти обязательна.
Электричка наконец отошла от платформы. В субботу утром она была полным-полна, как коробочка из песни. На лавку, где сидела Варя, уселась молодая компания, вместо двух человек трое. Они сразу откупорили пиво и принялись пить его с дружной жизнерадостностью, вдавив Варю в окошко.
Все это – битком набитый вагон, густой пивной запах, теснота – Варю не угнетало. И то, что шумные попутчики не обращали на нее внимания в своем веселье, нравилось ей больше, чем если бы они завели разговор за жизнь, предложили вместе выпить или душевно слиться еще каким-нибудь общепринятым образом.
Варя любила наблюдать дорожную жизнь, но сливаться с нею не хотела.
По проходу между скамейками вереницей пошли вагонные торговцы. Варя рассеянно разглядывала предлагаемый ими товар и поневоле слушала громогласную агитацию, направленную на то, чтобы этот товар был немедленно куплен.
– Очки от солнца и для чтения! – громко объявила очередная коробейница с выжженными белой краской темными волосами. – Берем очки, пассажиры, для вас сегодня скидка десять процентов!
«Как это для чтения? – удивилась Варя. – А на какое зрение?»
Но, кажется, такой вопрос возник только у нее. Дачница лет пятидесяти, сидящая на скамейке напротив, оживилась.
– Женщина! – подозвала она. – А в позолоченной оправе есть?
– Вам от солнца или для чтения? – деловито осведомилась коробейница.
– Для чтения, конечно. Солнце когда еще будет! Весна в этом году какая гнилая. Рассаду помидорную купила вот, – кивнула она на сумку, из которой торчали травяные хвосты, – а сажать или нет, даже не знаю.
– Для чтения в позолоченной есть, – закивала коробейница. – Примеряйте, дама.
Дачница водрузила на нос очки в неестественно блестящей оправе, повертела головой.
– Вроде ничего, – довольно заметила она. – На переносицу не давят. Почем?
Нет, все-таки были вещи, Вариному пониманию недоступные! Ну как можно покупать очки, даже не спросив, сколько в них диоптрий, на близорукость они хотя бы рассчитаны или на дальнозоркость? Зачем вообще покупать очки в электричке, об этом даже и спрашивать было бы неприлично.
Впрочем, Варя и не собиралась никого ни о чем спрашивать. Действительность надо воспринимать как данность – так, кажется, было написано в одной из прочитанных ею книжек. Это оказалось правдой.
– На погоду как обижаться? Только дураки на нее обижаются, – говорил варзужский сосед Тимофей Авдеевич Заборщиков, когда слышал, как Варина мать охала из-за того, что в природе все пошло наперекосяк – зима в этом году была теплая, а весна, наоборот, наступила холодная.
Тимофей Авдеевич был настоящим помором; в отличие от Вариных, его предки пришли на Беломорье еще в пятнадцатом веке. Когда Варя училась в шестом классе, ее поразило, что про крестьянина Заборщикова, который был, наверное, прапрапрадедушкой Тимофея Авдеевича, рассказывают в школе на уроках истории, потому что он осваивал северные края, а значит, был такой же исторической личностью, как, например, Петр Великий.
Ее волновали и радостно тревожили незримые нити, которыми была причудливо пронизана жизнь.
Соседка напротив заплатила за очки, тут же извлекла из сумки газету и принялась увлеченно читать статью на первой полосе – про то, что у эстрадного певца, которого все считали геем, родилась двойня. Зачем ей об этом знать, было непонятно. Но на погоду только дураки обижаются.
Поток коробейников вдруг прервался, словно его течение чем-нибудь перегородилось. Оглянувшись, Варя поняла, что так оно и есть.
В проходе у двери остановился чисто одетый старичок с баяном. Не дожидаясь, пока в вагоне наступит тишина, да этого и невозможно было бы дождаться, он неторопливо, с какой-то наивной старческой аккуратностью, развел мехи и запел:
– А на том берегу незабудки цветут, а на том берегу звезд весенний салют…
– Ну, завелись! – поморщилась соседка с помидорной рассадой. – Только душу рвут. И кому ихнее вытье нравится?
– Нам нравится, бабуля, – радостно произнес парень с пивом, тот самый, который вжал Варю в окно плечом. – А чего? Красиво дед поет, за душу берет.
– Это кто тебе тут бабуля? – оскорбилась дачница. – Да у меня брат родной как ты!
Варя лишь краем уха слышала эту перепалку. Вагонные певцы – это было то, за что дорогу в электричке можно было любить безусловно, без оговорок. Она знала их всех наперечет – и этого опрятного старика, и цыганскую девочку, и женщину с глазами как на иконе, и мальчишку, похожего на отличника. Пели они все похоже, и репертуар у них был почти одинаковый, и у всех почему-то обязательно был баян, а не, например, гитара. Но слушать их Варе не надоедало. К тому же только здесь и можно было услышать те песни, которые они пели. Ну или на никому не известных концертах, на которые пожилые люди ходят умиленья ради.
