блекло для тебя. Может, слишком я погружена в дело, которое увлекло меня с юности? Иногда я думаю, что фарфоровые узоры нужны мне больше, чем ты… Прости меня за это. Как бы там ни было, я ухожу. Прощай. Чашка пусть останется. Помнишь, их было две? Одну я отдала Звездочке, когда она уезжала, а другую оставляю тебе. У меня нет никого дороже вас и уже не будет».
Чашка, о которой она писала, стояла перед нею на столе. Ксения положила под нее исписанный листок. Эта чашка гарднеровского фарфора была единственное, что осталось от жизни, которая так дорога была сердцу.
Чашке было двести лет, и все эти двести лет она хранилась в семье Иорданских. На ней красовалось вырисованное мелкими розочками пылающее сердце, в центре сердца нежно синела незабудка, а внизу старинной вязью было выведено: «Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою». Такие надписи принято было делать на любовном фарфоре. Ксения тоже хотела расписать такую чашку, но подобной надписи придумать не могла. Не было таких слов в ее сердце, и ничего с этим нельзя было поделать.
Весна в этом году выдалась промозглая, будто осень.
Ксения вспомнила, какая яркая, солнечная стояла весна десять лет назад. Тогда и Звездочка еще не думала никуда уезжать – наоборот, полна была счастливых планов о том, как станет она великой артисткой, звездой Мюзик-холла, и Ксенька с Игнатом придут на спектакль, в котором у нее будет главная роль, и аплодировать ей будут так, что все ладони собьют, вот как!.. Они тогда поехали втроем гулять в Серебряный бор, и Ксения – вечно с нею что-нибудь! – подвернула ногу, да так, что ступить на нее не могла, и Игнат нес ее через лес на руках, долго-долго нес, даже она устала и положила голову ему на плечо, а он дышал ровно, будто и ничуть не тяжело ему было ее нести, и в каждом движении его была свобода и мощь, которой ничем не сломить.
Что это было – то, что охватило ее тогда? Любовь? Или одна лишь потребность защиты, одна лишь тяга к его незыблемости? Теперь Ксения этого не понимала. Да и тогда не понимала, наверное.
Теперь она стояла на мостовой рядом с домом, который стал им случайным пристанищем, и мелкий дождик покрывал холодной пылью ее лицо, закинутое вверх. Ксения нашла взглядом окно их с Игнатом комнаты, перекрестилась и быстро пошла по улице прочь.
Все-таки она отчасти кривила душою, думая, что уходит в никуда. Какие-то мысли о будущем жизнеустройстве у нее, конечно, были. Единственным местом, которое представлялось ей возможным пристанищем, был монастырь.
Все связанное с церковью было для Ксении так привычно, с детства еще привычно, что это и не могло быть иначе. Конечно, именно в монастырь она должна была отправиться, уйдя от мужа. Правда, их почти не осталось, монастырей: теперь, к тридцать восьмому году, советская власть извела их почти под корень. Но Пюхтицкий женский монастырь все же существовал, Ксения знала об этом от батюшки, что служил в церкви у Преображенской заставы. Совсем недавно, когда она говела на Страстной неделе, отец Сергий еще раз подтвердил ей: да, не попустил Господь, чтобы закрыли Пюхтицкий монастырь, недавно получил он письмо от матушки настоятельницы, которая приходится ему двоюродной сестрою.
До площади трех вокзалов Ксения шла пешком: ей хотелось проститься с Москвой.
Она приехала сюда почти ребенком – бабушка успела забрать ее из Рязани до того, как отца расстреляли в его приходе, – и с тех пор жила здесь безвыездно. И вся ее юность, все счастье, что в этой юности было, связалось с Москвою. И разве теперь, когда она прощалась с этим городом навсегда, не было у нее права просто пройти медленно по его улицам?
Даже шума этих улиц, привычного московского шума, Ксения теперь не слыхала. И опомнилась лишь на Ярославском вокзале – он оглушил ее грубым гулом неисчислимой людской толпы.
Ксения растерянно огляделась.
«Господи, и куда теперь? – подумала она. – Билеты взять… Но дают ли их нынче просто так? Может, требуют какое-нибудь предписание, разрешение на отъезд? Или, наоборот, на приезд в место назначения?»
Она вдруг поняла, что до сих пор, несмотря на частые Игнатовы отъезды из дому по его инженерным делам, ей не приходилось заниматься устройством быта самостоятельно. То есть простые домашние дела она, конечно, исполняла: убрать, постирать, купить провизию на оставленные им деньги… Но все соприкосновения с внешним миром доставались ему, и это происходило так естественно, что Ксения этого даже не замечала.
«Иждивенка! – ненавидя себя, подумала она. – И очень правильное слово, как раз для тебя. Ишь, оскорблялась еще, что советская власть тебе его присвоила. А кто же ты еще?»
Подхватив чемодан, старый еще, бабушкин, гранитолевый, она решительно двинулась в здание вокзала, в узорчатый терем, выстроенный посередине площади. Этот вокзал, Ярославский, всегда нравился Ксении больше всех других своей северной красотою, строгой и странной.
В каких кассах продают билеты до нужного ей места, Ксения не знала. Да и до какого, собственно, места следует брать билеты, чтобы добраться до Пюхтицкого монастыря, она тоже представляла смутно.
В центре зала, в самом людском водовороте, она заметила большую группу молодых людей. Они явно собрались вместе не случайно, не бессмысленной толпою, а с какой-то очевидной целью. В середине группы стоял невысокий коренастый паренек и что-то говорил собравшимся. Даже издалека было видно, что говорит он горячо и, наверное, искренне.
Искренность всегда вызывала у Ксении доверие. Она направилась к молодым людям, собравшимся вокруг этого паренька.
– …всех специальностей! – услышала она. Голос был смешной, потому что паренек сглатывал окончания слов. – Ничего, товарищ, если у тебя специальности нету! На месте научишься. Нам все нужны, кто работать хочет. Север наш суровый, но красивый. Кто один раз увидит, сразу полюбит.
Ксения подошла поближе, прислушалась повнимательнее. Через пять минут она поняла, что паренек – обычный вербовщик, набирающий людей на работу в Заполярье. Она уже собиралась отойти, но тут он неожиданно обернулся и посмотрел прямо на нее.
– А ты, товарищ, почему ближе не подходишь, не спрашиваешь? – сказал он. – Что тебя интересует, я тебе все расскажу.
– Ничего меня не интересует, – пожала плечами Ксения. И, чтобы поскорее избавиться от его внимания, добавила: – У меня рабочей специальности нет.
Но ее слова не произвели нужного действия.
– Да ничего же это, сколько раз же уже сказал! – воскликнул он. – Нам там все нужны. Ты, например, библиотекарем сможешь работать. – Паренек окинул Ксению доброжелательным взглядом. – Ты грамотная, сразу видно. А может, и учительницей сможешь.
В его голосе прозвучало такое глубокое, такое наивное уважение к людям, которые могут работать библиотекарями и даже учителями, что невозможно было не улыбнуться. Ксения улыбнулась.
– Сможешь же, правда? – повторил он.
– Правда, – кивнула она.
– Тогда записывайся ко мне! – радостно воскликнул он. – У тебя и вещи с собой. – Он кивнул на чемодан у Ксении в руках. – Так поехали с нами! Меня Андрей Гаврилов зовут. А тебя как?
Говорил он горячо и громко, но взгляд у него был нисколько не горячий. Мягкий у него был взгляд, как… Как у оленя! И глаза были той красивой формы, которая в старинных романах называлась миндалевидной. Сам он был, пожалуй, вовсе некрасив: чересчур коренастая и приземистая фигура, грубоватые черты лица. Но глаза завораживали этой своей мягкостью и детской простотою.
– Меня Ксенией зовут, – невольно поддаваясь обаянию его взгляда, сказала она. И решительно добавила: – Ксения Леонидовна Иорданская.
Она ожидала, что, услышав поповскую фамилию, Андрей Гаврилов сразу отведет взгляд и в лучшем случае сделает вид, что он ее не видел. Но вместо этого он тут же открыл тетрадку, которую держал в руке, и принялся старательно выводить в ней карандашом округлые буквы.
– И-ор-дан-ская… – записал он. – Так я пишу: учитель, библиотекарь, да?
– Постойте, – попыталась возразить Ксения, – что значит: я пишу? Куда вы меня записываете?
– К нам, – просто ответил Андрей Гаврилов. – К нам на Белое море. Знаешь, как у нас хорошо!
Это были магические слова – Белое море… Ксения столько раз слышала их от Игната, что они связались в ее сознании именно и только с ним: с прямым взглядом его глаз, поставленных так широко, что во всем его лице не было из-за этого ничего округлого, обтекаемого; с могучим разворотом его плеч, на которые она, не будучи мала ростом, всегда смотрела снизу вверх, будто на скалу; с едва ощутимым, живым и прекрасным поморским говором, который так и не исчез, несмотря на пятнадцать лет, что Игнат прожил в Москве, и на три иностранных языка, на которых он говорил свободно.
– На Белое море? – растерянно переспросила она.
– Ну да, – кивнул Андрей Гаврилов. – Поехали к нам, Ксения Леонидовна. Тебе там хорошо будет, – убежденно добавил он.
И тут Ксения почувствовала, что ее охватывает какое-то необъяснимое спокойствие.
«Белое море… – Слова эти отдались в ее сердце, но совсем не болью отдались, не горестью. Они словно волною по ее сердцу прошли, как отголосок юности, ее первого чувства к Игнату. – Он правду говорит, этот Гаврилов. Мне там хорошо будет. Чего еще искать, зачем?»
– Запишите меня, пожалуйста, Андрей, – сказала она. – Учителем, библиотекарем. Кем угодно.
Глава 4
Покупка квартиры произошла быстро и без особенных усилий.
Александр не стал перекладывать на Аннушку заботы по приобретению жилья. Она хотела, чтобы он обеспечил ее всем необходимым. Он ей это пообещал, хотя и без слов, но, в его понимании, безоговорочно. Так что отговорки вроде: «Я занят, займись этим сама», – казались ему теперь неприличными.
Впрочем, и сам он квартирными делами заниматься все же не стал. И работы было, как всегда, много, и… Не было у него желания заниматься подробностями обустройства. Не было, и все; он старался не объяснять себе, почему.
Поэтому Александр просто поручил своему юристу найти риелтора, просмотрел предложенные им варианты на бумаге, а потом предложил Аннушке съездить и посмотреть те из них, которые показались ему приемлемыми.
– Мне в Ермолаевском переулке понравилась, Саша, – сказала Аннушка. – Элитный дом, подземный гараж. Вид из окон эффектный. И к работе твоей близко, – кротко добавила она.
О том, что к ее работе это еще ближе – студия, которую Аннушка снимала для своих фотографических упражнений, находилась здесь же, на Патриарших, – она упоминать не стала. Но ведь Александр и так знал, где именно находится ее студия, так что в Аннушкином умолчании не было ни капли лицемерия.
Дорогую аренду этой студии прежде, до Александра, наверное, оплачивал ее любовник: вряд ли занятия светской фотографией приносили такой доход, чтобы Аннушка могла делать это самостоятельно. Но его это ничуть не оскорбляло. Это было ему все равно.
Заняться обустройством новой квартиры Аннушка предложила сама.
