мир наш заполонить стараются? Являемся ли мы неизвестностью, как и то, из чего возникли мы, неизвестностью, из-за которой удавляемся, неизвестностью, с которой общаемся…
– Вы слышите? – прошептал кто-то за моей спиной.
Краем глаза я уловил поблескивающее бледное лицо брата– офицера.
– О том, как удавляемся, об удушении… и это называется провокационная проповедь! Ничего проделать грамотно не умеет. И это называется провокатор!
– Не ищите ключ к тайне, ибо то, что отыщете, шифром сокрытым окажется! Не пытайтесь постичь непостижимое! Смиритесь!
Голос с амвона отдавался в каменных закоулках храма.
– Это аббат Орфини. Он уже заканчивает. Я его сейчас вызову. Вы непременно должны этим воспользоваться. Будет лучше всего, если вы доложите о нем, – шипел бледный брат, почти обжигая мне затылок и шею своим зловонным дыханием. Ближайшие из прихожан стали оборачиваться.
– Нет, не надо, – вырвалось у меня.
Но он уже спешил по боковому проходу к алтарю.
Священник исчез. Внезапная поспешность, проявленная монахом, обратила на меня внимание присутствующих. Я хотел было незаметно уйти, но у входа образовалась толчея. Пока я раздумывал, монах уже появился снова, ведя с собой священника, разоблаченного до мундира. Он схватил его за рукав, подтолкнул ко мне, скорчил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны.
Последние из прихожан покинули часовню. Мы остались вдвоем.
– Желаете исповедоваться? – певучим голосом обратился ко мне этот человек.
У него были седые виски, волосы на голове высоко подбриты, напряженное неподвижное лицо аскета, во рту – золотой зуб, блеск которого напомнил мне о старичке.
– Нет, ничего подобного, – быстро произнес я. Затем, вдохновленный неожиданной мыслью, добавил: – Мне нужна лишь некоторая информация.
Священник мотнул головой.
– Прошу вас.
Он уверенно направился к алтарю. За алтарем находилась низкая дверь, освещаемая лишь розоватым светом рубиновой лампочки, подсвечивавшей какой-то образок. Коридор, в котором мы оказались, был почти темным. Повернутые лицом к стене, накрытые или завешенные кусками материи, по обеим сторонам стояли статуи святых. В комнате, в которую мы вошли, яркий свет ударил мне в глаза. Стену напротив занимал огромный несгораемый шкаф. Священник указал мне на кресло, а сам перешел на другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Несмотря на мундир, он по-прежнему выглядел как священник, с белыми чувственными руками и сухожилиями пианиста, его виски были покрыты сеткой голубых жилок, кожа, казалось, прилегала на голове прямо к сухим костям черепа – все в нем дышало невозмутимостью и спокойствием.
– Я слушаю вас.
– Вы знаете шефа Отдела Инструкций? – спросил я.
Он слегка приподнял брови.
– Майора Эрмса? Знаю.
– И номер его комнаты?
Священник смешался. Он попытался теребить пуговицы мундира так, словно это была сутана.
– Вероятно, произошла… – начал он, но я его прервал:
– Итак, какой это номер, по вашему мнению, господин аббат?
– Девять тысяч сто двадцать девять, – ответил аббат. – Но я не понимаю, почему я…
– Девять тысяч сто двадцать девять, – медленно повторил я. Мне казалось, что я уже не забуду этот номер.
Священник смотрел на меня со все большим удивлением.
– Вы… Прошу прощения… Брат Уговорник дал мне понять…
– Брат Уговорник? Тот монах, который привел вас? Что вы о нем думаете?
– Я в самом деле не понимаю… – проговорил священник.
Он все еще стоял за письменным столом.
– Брат Уговорник является руководителем кружка монашеского рукоделия.
– Это полезное дело, – заметил я. – И что же, позвольте узнать, эта ячейка изготовляет?
– В основном литургические облачения и принадлежности для церковной службы, всякую религиозную утварь…
– И больше ничего?
– Ну, иногда… по особому заказу… Например, для Отдела Слежки и Доносительства недавно была изготовлена, как я слышал, партия кипятильников для чая с подслушивателями. А Геронтофильная Секция заботится об одежде и разных мелочах для болезненных старцев, скажем, о грелках с пульсографами.
– С пульсографами?
– Да, для регистрации затаенных влечений… Магнитофонные подушечки, в расчете на разговаривающих во сне… И так далее. Но как же так, разве брат Уговорник не говорил вам обо мне?
– Он говорил мне о различных… – я замолчал.
– Сотрудниках нашего Отдела?
– Мы говорили…
– Прошу прощения…
Священник вскочил с кресла, подбежал к сейфу и тремя уверенными движениями набрал номер на цифровых дисках.
Стальная дверь, щелкнув, приоткрылась.
Стали видны груды разноцветных, с печатями, папок. Священник стал лихорадочно рыться в них, вытащил одну, и я снова увидел его бледное лицо с блестевшими на лбу и под носом капельками пота, мелкими, как булавочные острия.
– Прошу вас, располагайтесь, я сию минуту вернусь.
– Нет! – крикнул я, вскакивая с места. – Передайте эту папку мне! – мною руководило какое-то вдохновение.
Он обеими руками прижал папку к груди. Я подошел к нему, впился взглядом в его глаза и взялся за картонный край папки, он не хотел ее отпускать.
– Девятнадцать, – медленно проговорил я.
Капли пота, как слезы, катились по его щекам. Папка сама перешла в мои руки. Я открыл ее. Она была пуста.
– Служба… Я действовал… Приказ свыше, – лепетал священник.
– Шестнадцать, – сказал я.
– Пощадите! Нет!
– Сядьте, пожалуйста. Вы не выйдете из этой комнаты, пока не получите разрешения по телефону, святой отец. Понимаете?
– Так точно!
– И сами вы не будете никому звонить?
– Нет! Клянусь!
– Хорошо.
Я вышел, закрыл за собой дверь, прошел по коридору, миновал пустую потемневшую часовню, спустился по винтовой лестнице. Снаружи часового уже не было. Я вызвал лифт – и вдруг обнаружил, что держу в руках отобранную у священника желтую папку.
Комната девять тысяч сто двадцать девять находилась на девятом этаже. Я вошел туда без стука.
Одна из секретарш вязала на спицах, другая ела бутерброд с ветчиной и помешивала чай. Я поискал глазами следующую дверь, в кабинет шефа, но здесь не было видно никаких других дверей. Это меня шокировало.
– К майору Эрмсу, со специальной миссией, – объявил я.
Секретарши словно бы и не слышали. Та, которая вязала, сосредоточенно считала петли.
