уничтожить чужой корабль со всем его содержимым, а пуще всего король наказывал предать атомному огню чужаков-космоплавателей.
Ученые отвечали, что там ничего не было, только тьма, да покореженные останки, да внутренности стальные, да прах, краскою алой запачканный. Задрожал королевский посланец и немедля велел атомные котлы разжигать.
– Именем короля! – возгласил он. – Алая краска, вами найденная, – вестник погибели! Ею питается белая смерть, которая одно лишь умеет: мстить безвинным за то, что они существуют…
– Ежели то была белая смерть, нам она уже не опасна, ведь корабль мертв и все, кто на нем путешествовал, полегли в кольце оборонных рифов, – отвечали они.
– Бесконечно могущество бледных существ – погибая, они многократно возрождаются заново, вдали от мощных солнц! Делайте же свое дело, атомисты!
Страх охватил мудрецов и ученых при этих словах. Однако не поверили они роковому пророчеству, полагая возможность погибели слишком невероятной. Подняли корабль с его ложа, разбили его на платиновых наковальнях, а когда он распался, окунули в жесткое излучение, и обратился он в мириады летучих атомов, которые вечно молчат, ибо атомы не имеют истории; все они одинаковы, откуда бы ни были родом – хоть с ярких солнц, хоть с мертвых планет, хоть из существ разумных – добрых или дурных, ведь материя одна и та же во всем Космосе, и не ее надлежит опасаться.
И все-таки даже атомы собрали они, и, заморозив в единую глыбу, выстрелили к звездам, и лишь тогда сказали себе с облегчением: «Мы спасены. Нам уже ничто не грозит».
Но когда ударили молоты платиновые по кораблю и тот распался, из обрывка одежды, кровью запачканного, из распоротого шва выпал незримый зародыш, столь малый, что сотню таких закроет песчинка. А из него народился ночью, в пыли и во прахе, меж валунами пещер, белый побег; а там и второй, и третий, и сотый, и дохнуло от них кислородом и влагою, от которой ржа перекинулась на плиты градов зеркальных, и сплетались нити незримые, прораставшие в холодных внутренностях энтеритов, а когда пробудились они, уже несли в себе гибель. Не прошло и года, как полегли они до последнего. Остановились в пещерах машины, погасли кристаллические огни, зеркальные купола источила коричневая проказа; когда же развеялись последние крохи атомного тепла, наступила тьма, а в ней разрасталась, с хрустом пробивая скелеты, проникая в ржавые черепа, затягивая пустые глазницы, – пушистая, влажная, белая плесень.
Как Микромил и Гигациан разбеганию туманностей начало положили
Астрономы учат, что все на свете – туманности, галактики, звезды – бежит друг от друга во все стороны и от этого непрерывного убегания вселенная уже миллионы лет расширяется.
Многих весьма изумляет это повальное бегство, и, обращаясь мыслью вспять, приходят они к выводу, что когда-то, давнымдавно, весь космос сосредоточен был в одной точке, вроде звездной капли, и по неведомым причинам произошел в ней взрыв, который продолжается поныне.
И когда они так рассуждают, охватывает их любопытство. что же могло быть до взрыва, и не могут они разгадать эту тайну.
А дело было так.
В предшествующей вселенной жили два конструктора, мастера несравненные в космогоническом ремесле, и не было вещи, которой они не могли бы сделать. Но ведь что бы там ни строить, сперва надо иметь план этой вещи, а план следует вымыслить, иначе откуда же его взять? И потому оба эти конструктора, Микромил и Гигациан, все совещались, каким бы образом дознаться, что еще можно сконструировать, кроме тех чудес, которые им приходят в голову.
– Изготовить я могу все, что придет мне в голову,– сказал Микромил,– но ведь не все в нее приходит. Это ограничивает меня, как и тебя, ибо не можем мы подумать обо всем о чем возможно подумать, и может случиться так, что именно другая вещь, а не та, о которой мы подумали и которую делаем, окажется более достойной осуществления! Что ты скажешь об этом?
– Вероятно, ты прав,– ответил Гигациан,– но какой же тут выход?
– Что бы мы ни делали, мы делаем из материи,– сказал Микромил,– и в ней заложены все возможности; если задумаем дом, возведем дом, если хрустальный дворец – создадим дворец; если мыслящую звезду, пламенеющий разум вымыслим – и это сможем сконструировать. Однако больше есть возможностей в материи, нежели в головах наших; и следовало бы приделать материи уста, дабы сама она сказала нам, что еще можно создать из нее, что нам и в голову не приходило!
– Уста нужны,– согласился Гигациан,– но их недостаточно, ибо они то выражают, что разум в себе содержит. Итак, не только уста надлежит материи приделать, но и к мышлению ее приучить, и тогда уж наверное откроет нам она все свои тайны!
– Хорошо ты сказал,– одобрил Микромил.– Дело это достойно трудов. Понимаю я его так: поскольку все сущее является энергией, из нее-то и надо мышление строить, начиная с мельчайшего, то есть с кванта; заключить следует квантовое мышление в наименьшей клеточке, из атомов построенной,– значит, мы, как инженеры атомов, должны пустить дело в ход, не прекращая притом забот об уменьшении. Когда я смогу сто миллионов гениев насыпать себе в карман и они там легко поместятся, цель будет достигнута: размножатся эти гении, и тогда любая горстка мыслящего песка объяснит тебе не хуже, чем совет, из неисчислимого количества членов состоящий, что и как делать!
– Нет, не так,– возразил на это Гигациан.– Наоборот надлежит поступать, ибо все сущее является массой. Изо всей массы вселенной следует посему один мозг построить, необычайной величины, мыслью полный; когда спрашивать его буду, все секреты мироздания он мне откроет, он один. Твой гениальный порошок – это урод бесполезный, ибо если каждое мыслящее зернышко будет свое говорить, ты потеряешься в этом и знаниями не обогатишься.
Слово за слово, жестоко поссорились конструкторы, и нечего уж было говорить о том, чтобы вместе им работать над этим заданием. Разошлись они, друг над другом насмехаясь, и каждый принялся за дело по-своему.
Микромил принялся кванты ловить, в атомные клеточки их запирать, а поскольку тесней всего было им в кристаллах, приучал он к мышлению алмазы, халцедоны, рубины – и с рубинами лучше всего получалось: столько он в них проворной энергии заключил, прямо искры сыпались. Но было у него немало и другой самомыслящей минеральной мелочи – зелено-расторопных изумрудов, желто-шустрых топазов; и все же красная мысль рубинов больше всего ему нравилась.
Пока Микромил трудился так в хоре пискливых малюток, Гигациан великанам посвящал свое время: величайшими усилиями подтягивал друг к другу солнца и целые галактики, расправлял их, смешивал, паял, соединял и, работая до упаду, создал космотитана, массой своей такого всеобъемлющего, что, кроме него, почти ничего уж и не осталось, только щелка, а в ней – Микромил со своими драгоценностями.
Когда оба они труд свой закончили, речь шла уж не о том, кто больше узнает тайн материи от созданного им существа, а лишь о том, кто из них был прав и лучше выбрал путь. И решили они устроить турнир соревновательный. Гигациан ждал Микромила бок о бок с космотитаном своим, который на веки веков световых растянулся вдоль, ввысь и вширь, и тело у него состояло из темных пылевых облаков, дышал он излучением солнц, ноги и руки его были составлены из галактик, скрепленных гравитацией, голова – из ста триллионов железных метеоритов, а на ней – шапка косматая, пылающая, из шерсти солнечной. Когда настраивал Гигациан космотитана своего, пришлось ему бегать от ушей его к губам, и каждое такое путешествие продолжалось шесть месяцев.
Микромил же прибыл на поле боя один-одинешенек, с пустыми руками; был у него в кармане маленький рубин, который собирался он противопоставить колоссу.
Рассмеялся Гигациан, увидев это.
– Да что же скажет такая крошка? – спросил он.– Чем может быть ее знание против этой бездны мышления галактического, рассуждения туманностного, где солнца с солнцами мыслями обмениваются, гравитация мощная их подкрепляет, взрывающиеся звезды замыслам блеск придают, а межпланетная тьма усиливает рассуждения?
