поросшее курчавым лишайником вперемежку с кочками жесткого серо-зеленого злака и сверху дополнительно накрытое непроницаемым чехлом маскировочной тишины. Не виднелось следов чьего либо обитания — не только телеграфных столбов либо мачт электропередачи на горизонте, но и тропки пешеходной поблизости, поэтому подобная глушь могла запросто оказаться закрытым, понятно — чьим, полигоном особой секретности для испытаний знамений высшего порядка вроде вещих комет или полярных сияний с апокалиптическим уклоном, что и настраивало Дуню на ожидание какого-то чрезвычайного акта. Так сильна была ее убежденность, что по логике вымысла полагалось бы создать авторитетную междуведомственную комиссию для выяснения, где в перенаселенном Подмосковье могло обретаться настолько уединенное, возможно, даже без отделения милиции, горное плато? На деле же ничего особенного не было в указанной местности, просто бесплодная пустошь, а в полукилометре оттуда находились карьеры, откуда брали песок и щебень для текущего строительства. Но именно на этом примере самозащитной Дуниной способности к волшебному преображению действительности наглядней всего раскрывается механизм ее необузданных подчас видений, образовавших в сложном взаимодействии мнимый спектакль предлагаемого повествования.
По всем признакам где-то здесь должно было произойти ее последнее, завершающее план, целительное чудо. К тому моменту путников догнала и кому-то там понадобившаяся его четвероногая свидетельница, с запозданием отыскавшая себе проход на кручу по ступенькам корневищ, так что к предназначенной точке шли уже втроем. Вслед за Дуней в качестве ее тени циркульно шагал Дымков, а за ним уже тенью тени и на всякий случай поодаль плелась отвергнутая собака. Сколько ни шли, ничего ценного не попадалось на глаза, пока внезапная, прямо под ногами не объявилась находка. На кремнистом, с тусклым отблеском, взлобье красовались расклонившиеся в послеполуденной истоме, словно войлочные кустики неказистой полусорной травы, но роднее не было у Дуни растеньица на свете... и та же скрытая от мира прелесть таилась в нем, что и в уединенности ее укромного, навсегда ныне утраченного уголка на Глухоманке.
— Смотрите, Дымок, прелесть какая! Это у нас кошачьи лапки называются... — на коленях говорила Дуня, кончиками пальцев оглаживая суховатые, бледно-розовые соцветия, и вдруг с нежной гордостью за все равно, все равно хороший мир спросила у стоявшего за спиной Дымкова, найдется ли у них там, в пучине несовершившихся времен, хоть одна такая же и тоже без запаха, милая малость, чтобы захотелось вернуться сквозь сто тысяч лет пути ради единственного к ней прикосновенья?
Как она пожалела потом, что не собрала букетика на память, впрочем, и не успела бы. Ужасный вихрь, прошумевший над головой, чуть не опрокинул Дуню наземь. Она обернулась к Дымкову, вздрогнула, обрадовалась, испугалась самому объему исполнения желаний. Некогда стало спрашивать, что собирался он делать простертой рукой — Дунины цветики благословить на прощанье или на ощупь исследовать предвестно напрягшееся пространство. Но вот жгучий пропеллерный ветер сорвался с пальцев, повергая в трепет все впереди себя, он гнул подвернувшийся низкий карликовый соснячок, гнал летучий осенний прах, так что зыбкая свистящая дорожка простерлась вдаль и спирально заструился воздух в силовом поле воскресшего могущества.
— Уходите, уходите скорей, пока не поздно. Я знаю, нас завтра же истребят, распнут, уничтожат, но пусть, уйдите!... — закричала Дуня и делала смешные движения, словно вталкивала его на подножку стронувшегося трамвая. — В дорогу, в дорогу!
За последние месяцы никогда еще утраченная способность не возвращалась в таком напоре, нельзя было медлить ввиду заметно сократившейся целительности подобных просветов, а он, осознавший степень риска при малейшей задержке, потерянно глядел куда-то мимо все еще стоявшей перед ним на коленях девушки. В предвиденье неминуемых бедствий, ожидающих Дуню по его уходе, сейчас ему ничего не стоило, разумеется, истребить самый источник грозившей ей опасности, значит, за время земного пребывания успел насмотреться вдоволь, какими последствиями для возлюбленных людишек сопровождается небесная деятельность по иссечению зла, осуществляемая по старинке — простецким инструментарием и со чрезмерным эмоциональным накалом. Своевременно разгадавшая его затруднения, Дуня оказала величайшее благодеянье миру, напомнив Дымкову уже проверенный у них на практике бескровный способ удаления печали.
Жестом крест-накрест перечеркивая прошлое, она как бы обрубала последние, державшие Дымкова связи:
— Пусть они забудут про вас! — подсказала Дуня.
— Пусть забудут... — властно распорядился Дымков. Так же поступают и те, кто, рискуя попасть под колеса, бегут вдоль отходящего поезда, не сводя глаз с опережающих окон. Прощаясь с покидаемым навечно, они непременно хотят сохранить от него хоть царапинку на душе.
— ...все кроме меня одной! — звеняще, как бы вдогонку крикнула Дуня, торопясь вывести себя за рамки совершившегося повеленья.
— Кроме тебя... — повторил ангел гулко и в чем-то уже не похожем на человеческую речь, потому что одновременно с утратой прежнего облика подвергался, видимо, и сложной внутренней перестройке.
Стремясь впитать в себя побольше, самозабвенно следила Дуня за ходом начавшихся скоростных обратных превращений, однако в беседах с Никанором так и не смогла восстановить их в обязательном для науки логическом порядке. Помнилось только, что сперва в несколько сильнейших рывков, как оно наблюдается при росте кристаллов, Дымков стал раздаваться во все стороны, главным образом ввысь, попутно туманясь и утрачивая сходство не только с самим собою час назад, но и с пресловутым ангелом на старо-федосеевской колонне, что, по счастью, указывает на отсутствие какой-либо предосудительной мистики. Желая ввести происшествие в рамки здравого смысла, Никанор спросил у свидетельницы, не замечалось ли в тот момент некоторого похолодания вокруг, обусловленного ускоренным разрежением вещества, но таковое, к сожалению, не наблюдалось... разве только предстоящего одиночества холодок. Потом стали слезиться глаза от нестерпимого, внутри ангела, поблескиванья то и дело смещающихся плоскостей, вероятно, обычных на каком-то этапе чисто структурного преобразования. Даже пришлось ненадолго прикрыться ладонями, но резь в лобных пазухах утихла сама собой по мере его дальнейшего врастания ввысь. Видимая теперь только вверх по вертикали фигура ангела туманилась, приобретая ужасающую прозрачность неопознаваемого облака, и вдруг Дуня обнаружила себя целиком в громадном, с размытыми очертаньями, дымковском башмаке. Кроме смутных нагромождений тумана, уже ничего не различалось, — тогда она рванулась наружу из призрачного каблука, лишь бы закрепить в памяти облик уходящего друга. Тут она споткнулась о подушку ползучего можжевельника, искровенила ладони, потому что все оглядывалась на бегу, но, по заключению Никанора, все равно не смогла бы удалиться на достаточное расстоянье, чтобы увидеть во весь рост, если бы параллельно не работало суточное, даже орбитальное движение планеты, законам которой ангел уже не подчинялся. С закинутой головой, ликуя и смеясь сквозь слезы последнему чуду своей жизни, глядела она на гигантскую, с неподвижным лицом и уже плохо опознаваемую фигуру отбывающего к себе в большую Вселенную. Из-за убыстренного расширенья она как бы растворялась в послеполуденной дымке у Дуни на глазах. В следующий момент голова призрака уже терялась за все уплотнявшейся небесной пеленой, тогда как изреженное его плечо, доставляя высшую доказательность реальности чуда, просекала стая тоже улетающих на зиму журавлей. Машистый вожак уверенно вводил свой клиновидный, в две колеблющиеся нитки, караван в неосязаемое ими сгущение чего-то — подобно нам, зачастую не подозревающим, сквозь что летим. Такое затишье стояло в природе, что, несмотря на расстоянье, Дуня различала их глуховатый разговор, похожий на клекот деревянных колокольцев. И пока следила за их отлетом, поддавшись очарованью осенней печали и одиночества, ни проблеска или темнинки не оставалось в небе от ангела — кроме радостного ощущенья, что продолжает глядеть оттуда на безвестную девчонку с запрокинутым назад заплаканным лицом и собаку невдалеке, тоже живую свидетельницу его вознесения. Впрочем, при виде только что случившегося последняя не испытала особых эмоций, так как, попривыкнув к повседневному волшебству людской действительности, собаки, как и боги, не удивляются ничему, даже изгнание из жизни воспринимая как законное, по ветхости, отлучение от чуда.
Между тем набежавшая с востока тучка успела на добрую треть затянуть опустевшее небесное пространство, пора было поискать любую кровлю от непогоды. Оказалось, в считанных минутках ходьбы находился добротный проселок с оживленным пригородным движеньем. Непрестанная вереница машин с
