и вязался узлом, словно от желудочной рези — все это беззвучно, чтобы общественное благочиние не всполошить. Пофазно через его отравленный ум проходили звенья обвинительной логики. Подпольному складу взрывчатки с риском утечки в мировую гласность следовало уподобить молчаливое хранение означенных сведений, по невозможности удаления коих из мозга самое хранилище их подлежало растоптанию. Наконец, пусть временное здесь пребывание юридического отныне виновника грядущих бед земных становилось укрывательством величайшего злодея, следовательно — соучастием в похищении сверхгосударственной тайны.
Но оттого ли, что душевное облегченье лучше всего достигается примиреньем с наихудшей развязкой впереди, вдруг описанная психическая судорога прошла у паренька бесследно, кроме исподней, может быть, навечной теперь черноты.
— Послушайте-ка, премногоуважаемый ангел!.. Если только вы не собирались поприсутствовать на параде покойников в вашу честь... — вибрирующим тоном приступил он было к исполнению обязанностей и затем помолчал немножко со стиснутыми зубами, пока не овладел собою. — Словом, это вам, пожалуй, приличнее убираться отсюда, нас увезут потом. Ты уж забирай куда-нибудь с собой свой клад, сестренка, будь умница!
— Хорошо, мы уйдем, — покорно и виновато сказала Дуня.
За ее готовность понести положенную кару он и пожалел девчонку: куда ей было деваться — мыкаться по белу свету все одно что с мертвым телом за спиной?
— Знаешь, Дунька, не серчай... В самом деле лучше тебе погулять с ним на воздухе, пока все в любую сторону не закруглится тут. Попозже приходи к Мирчудесу, как от последнего сеанса разойдутся: у пивного киоска за ящиками. Который не явился, значит, тому и выпала хана. И хоть разок в жизни побудь железная, плакаться к старикам не заходи, а то и силой вас не разорвешь, как сцепитесь в обнимке. Им убегать некуда, никуда и не добегут, пожалуй. Курей под топор с нашеста забирают, чтобы без лишнего шума и трепыхания... так что пускай в неведении до своего вечерочка доживут!
С тоскливым волчьим оскалом он пощурился на чуть отускневшие небеса. «Кабы пару деньков в запасе, чтобы собственным доносом на беглого проходимца в ангельском чине опередить уже катившуюся лавину; может и посчастливилось бы извернуться из-под наехавшего колеса!» По лимиту времени, оставшегося до грозы, исполнение требовалось немедленное, поэтому вместо горестных объятий ограничился мимолетным пожатием холодных и влажных пальчиков сестры да десятком наставлений на прощанье. Прежде всего — сполоснуть в дорогу свое ходячее сокровище, вон у кадушки под дождевым водостоком за углом, чтобы не задержали у ближайшего милицейского поста — глиняный же скафандр его вообще сбросить в ближайшей канаве, поелику на дворе теплынь, а по слухам, ангелы не простужаются. Пока происходило омовенье, брат передал Дуне через окно необходимую ей одежку в предвиденье возможного похолоданья да еще горстку серебряной мелочи на суточные расходы: больше-то и не потребуется, если не удастся придумать нечто в обход судьбы.
— Ну, ступай, будь умница... меня мать зовет. Не робей, авось увидимся!
Так они постояли, держась за руки через окно, когда же Дуня обернулась на холодок внезапной пустоты за спиною, отмытый Дымков, почти падая вперед от спешки, шагал на противоположном краю старо-федосеевской поляны.
— Постойте, не торопитесь, и я вместе с вами! — негромко позвала Дуня в непременном намерении проводить его — сама не зная куда.
У ворот к ним присоединилась собака, движимая скорее любознательностью, чем надеждой.
Отсюда началась их безумная гонка без адреса, лишь бы поскорей кануть от мира с глаз долой. По счастью, никто не повстречался им, пока по пояс в бурьяне пересекали обширный тамошний пустырь. Сразу за ним пролегала захудалая автобусная линия пригородного следования, а Дуне почему-то мнилось — в самую что ни есть дальнюю из дальних даль. Машины там ходили бедные и пыльные, зачастую почти безлюдные и такие редкие, что поговаривали об отмене. Повезло и в том, что на конечную станцию прибежали в обрез к отбытию очередного и, видимо, последнего пред закрытием маршрута, что благоприятствовало сокрытию следов. Попутчиками оказались пронзительного вида колхозница в брезентовом плаще и со спящей девочкой на коленях, которые скоро сошли на остановке по требованию, да совсем бестелесный старец в кепочке, возможно, приезжавший с того света навестить зажившегося в столице свояка. Он тоже пропал незамеченно на проходе мимо укромного сельского погоста с обезглавленной колоколенкой.
По мере удаленья от города расстоянья между станциями возрастали, и на одном, неизвестном по счету перегоне Дуню укачало до той целительной дремоты, когда все становится нипочем. Когда же открыла глаза, то, несмотря на истекшую вечность, вce еще сияла и струилась в окне ничуть не померкшая осенняя краса рощ и перелесков: такой длинный денек выдан был беглецам, чтоб успели управиться до сумерек. И словно в напоминанье о некогда случившемся сбоку, держась за спинку переднего сиденья, тоже клевал носом совсем получужой парень в помятом пиджаке поверх свитера и в такой же бывшей, на лоб съехавшей шляпе. К великому Дунину разочарованию, он не ощущал на себе ее пристального и в ту же минуту недоброго взгляда. Вместо положенного умиленья, как бывает при виде завалившейся за диван сломанной игрушки детства, Дуня испытала лишь гнетущую, с сознанием стыдной неблагодарности тоску от ожидающих ее чисто житейских обязанностей и хлопот о новом Дымкове. Поизносившаяся от посторонних прикосновений вещь была слишком крупна, чтобы присунуть куда-то скрытно от свидетелей или век таскать с собою, а если истребить — только заодно с собою. Правда, вслед за тем вся до горячей щекотки в горле переполнилась щемящей, но уже иной, не прежней жалостью к действительно пропадающему ангелу — все одно, как вон к той бездомной собачонке, что, поминутно поглядывая на автобус, мчалась за ним по обочине от самой городской окраины. Тяготясь наступившим молчаньем и в глаза не глядя, Дуня спросила у Дымкова, имеются ли у него деньги про черный день или, на худой конец, друзья в окрестности — голову приклонить... И уже не хватило совести справиться насчет его дальнейших намерений. В обоих случаях тот отрицательно головой качнул — только и было у них разговору за всю дорогу.
Досадная поломка прервала успешно начатый рейс спасенья. Судя по приготовленьям, водитель надолго отправлялся на расстеленный под кузовом брезент, путники вышли из автобуса поразмяться на приволье. Предаварийная остановка представлялась своевременной как раз перед спуском головокружительной крутизны. Шоссе обрывалось в бездонную лощину впереди, чтоб узкой ленточкой вынырнуть по ту сторону земного провала и затем раствориться в наползавшей с востока перегруженной тучке. Сердце замирало при виде пропасти под ногами, зато противоположный, почти отлогий скат был сплошь усеян уютной житейской всячиной — осенней желтинкой тронутые лужки и косогоры, тихие домишки с палисадничками и посередке из церковки переделанный клуб, кумачом повитый по фасаду для неузнания, кроме того разложенный школьниками костерок со стелющейся белой гривкой, также коровы, колодцы с коромыслами — всего не перечесть, сколько вместилось в просвете между двумя смежными откосами, тогда как здесь с обеих сторон обступали чуть не отвесные, в два роста, стенки дорожной выемки. Снизу ничего не видать было сквозь буйную заросль пижмы, но, значит, горе успело посдвинуться назад, а ремонт автобуса затягивался. Спутников по старой памяти потянуло в незнакомое раздолье — осмотреться, куда на первом этапе занесла их удача и неспроста заблудившийся автобус. Дымков помог своей провожатой вскарабкаться к нему по оседавшему под ступней, сыпучему склону, причем у Дуни сохранилось отчетливое воспоминанье, как, усевшись потом на самом гребне, вытряхивала из туфель совершенно реалистический песок. До сих пор никаких предвестных странностей не наблюдалось, кроме непривычного ощущенья — будто переступили рубеж не одного только, скажем, районного значения, да еще дважды повеяло на них из глубины горьковато-терпким настоем каких-то горных трав. Следовало допустить, что с самого начала дорога шла на подъем, чем только и могло объясняться понятное при достаточной высоте измельчание давешнего ландшафта.
Оба с опущенной головой, они сами не знали куда шли, и, видимо, стыдясь своей немочи перед Дуней, бывший теперь ангел ни разу не взглянул в слегка поблекшее, по-осеннему высокое, в немыслимую даль зовущее небо. Тем больней напоминал он ей нездешнюю подбитую птицу, что попрыгивает с кочки на кочку, подпираясь сломанным крылом.
Первое время шли, взявшись за руки, в молчаливой беседе ни о чем, как в те блаженные ночи их обоюдного первоузнаванья. Твердо помнилось, что нигде не пересекали колючих заграждений либо зон сторожевой охраны, но глубокой содержательности было исполнено каменистое пространство кругом,
