самообладаньем возвращался и дар художественного слова:
— Ничего не поделаешь, принято платить авансом за право когда-нибудь под старость впереди погреть зябнущие руки у костра воспоминаний. И чем крупнее взнос, тем больше удовольствие. — И вдруг добавил на легком зубовном скрежете, что бывшему поклоннику пани Юлии при всей его могучей хватке явно недостает юмора в делах житейских.
В самом деле, поэтическое преимущество обязательного для сказки уединения оборачивалось весьма прозаической изнанкой. Зато совместно пережитая встряска ускорила социальное примирение кинорежиссера с незадачливой звездой экрана, тем не менее мастерски сыгравшей не подозреваемую ею роль в настоящем повествованье. Та же благосклонная судьба, что в условиях классического сезонного бездорожья доставила начинающих любовников в их волшебный альков, помогла им в мало-мальски сносном виде выбраться из западни на утлой сорокинской жестянке. Конечно, и водитель ее проявил в ту ночь беспримерную оперативность, топором и лопатой прокладывая новую трассу по первобытной целине. Балованная Юлия, сразу задремавшая чуть свалилась на заднее сиденье, впервые и не без удивленья испытала странное чувство признательности к кому-то постороннему. Просыпаясь иногда от надрывного буксованья колес или чрезмерной качки, она с недоверчивой благодарностью вглядывалась в еле различимый затылок труженика за баранкой и, непослушным языком справившись — скоро ли будут дома, наконец снова погружалась в уютный колыбельный сон. Надо считать чудом, что за неполную треть суток им удалось пробиться к ближайшему очагу цивилизации, но пригодился и сорокинский опыт борьбы с континентальными стихиями, значительно возросший со времен его памятного рейда на обновке сквозь знаменитый московский снегопад и с иной пассажиркой на борту — в синей плюшевой шубке.
Кстати, невзирая на разность возрастов и характеров, та и другая переживали тогда параллельный период расставанья с ангелом Дымковым. Случается на горных перевалах, откуда-то набежавшее причудливой формы миражное облачко застилает нам истинную панораму жизни, но в крайний момент опасности тает, и тогда, не отрывая глаз от бездны, мы торопимся сойти в поджидающую внизу долину реальности... Но обеих, при всей их полярности долго еще роднил тот щемящий по выздоровлении душевный вакуум, что много спустя заставляет незнакомых меж собой, даже враждебных современников или вдов собираться для взаимообмена уже исчезающими подробностями о невозместимом или просто молчанья.
Глава XVII
К сожалению, не всегда удавалось проследить, из каких источников, кроме Дуни, узнавал мой рассказчик о секретнейших, казалось бы, эпизодах — без участия посторонних свидетелей, как обстояло и при аннигиляции усадьбы. Кстати, событие сопровождалось абсолютной тишиной, буквально ветка не шелохнулась кругом, однако мгновение спустя Дымков оказался на расстоянии не меньше полутораста метров от места происшествия. Нет, то была не взрывная волна, ибо никакого грохота, соразмерного уничтоженному объекту, ввиду целого лабиринта подземных галерей, не слыхал никто в окрестностях. Согласно Никаноровой догадке, всего лишь мощный волевой выброс отшвырнул самого чудотворца далеко прочь наподобие пушечной отдачи. По своему ангельскому чину последний с еще большим отвращением, нежели соображения личного достоинства, вспоминал сценку в алькове чересчур гостеприимной хозяйки и, конечно, при состоявшейся в тот же день встрече не стал бы посвящать девушку в конфузные, едва не изувечившие его обстоятельства. Тогда остается допустить, что свои ценнейшие сведения Никанор Васильевич получал по близкому знакомству от непосредственного наблюдателя, может быть, даже организатора всей эскапады, тем более что на ту же мысль наводит и подозрительное, чуть позже, вступление в игру еще одного таинственного четырехногого персонажа.
Воздушное перемещенье впотьмах да еще в условиях плотного лесного древостоя грозило Дымкову серьезными неприятностями, если бы не снова подвернувшаяся топь и просто обыкновенная удача, в которой раньше не испытывал необходимости. Бесчувственный от изнеможенья, барахтался он по шейку в ледяной воде, и надо думать, благодаря все еще бушевавшему в нем, остаточному пламени гнева на грешников да неполному пока перерождению тканей в организме посчастливилось ему избегнуть сезонных последствий описанного приключенья; в свою очередь смутное пока, но уже телесное чувство самосохраненья наугад вывело его из болота. Добрую четверть часа затем, хватаясь за помельчавшие березки справа, то и дело оступаясь в поблескивавшую колею давно неезженного проселка, тащился он куда-то без всяких ориентиров, если не считать смутного, и лишь с прогалин различаемого городского отсвета на небесах. Единственно предночной ветерок шумел над головой, но постепенно издалека и сзади стали приближаться пугающие шорохи, в которые вплелась чья-то затаенная задышка, пока кто-то не догнал его наконец. Участившееся сердцебиенье заставило Дымкова ускорить шаг, под осень в такой глуши могли оказаться праздно гуляющие волки, и хотя свиданье с ними не грозило бессмертному летальным исходом, все же выясненье его живучести было бы сопряжено с острыми переживаньями.
Вдруг поредевший лесок как бы пораздвинулся малость, а почва под ногой потверже стала для опоры, и тут Дымков в один рывок обернулся из неосознанной животной потребности огрызнуться на опасность. Набежавшая тучка враз ухудшила видимость, но за миг до затменья успел различить на полянке рядом присевшее существо собачьего обличья. Точнее распознать не удалось, видно было, как ветренная мгла ершит и дыбит ему шерсть на загривке. Так они вглядывались один в другого: все не кончалась тучка. На беду ни хворостины, ни камня не нашаривалось под стопой, оставалось только пальцем погрозиться во тьму, но значит, со стороны все еще ангела и такого оружия было достаточно: даже не порычавшее, огненным взором не блеснувшее смутное пятно метнулось в кустарник и пропало. Когда же после выжидательной паузы Дымков на пробу попятился сперва, потом припустился быстрее, преследованье не возобновлялось.
Скоро тучка посдвинулась, и на осветлевшем небе посреди лесной поляны проступили черные стропила погорельщины, предположительно бывшее лесничество по отсутствию других строений вокруг, Простертыми руками шаря мягкие трещиноватые головешки, Дымков обошел бывшие стены, чутьем слепого миновал полуистлевший колодезный сруб с проседавшей по бокам почвой и по ветхому бревенчатому настилу вступил в просторный, тоже без ворот и кровли, зажиточный хуторской стройки сарай. После стольких лишений трудно было измыслить дар щедрее этого скромного ложа в углу, на ворохе слежавшейся, несколько волглой сенной трухи, к тому же под навесом из десятка сохранившихся тесин над головою. Уже на коленях вслушиваясь в шорохи вспугнутой местной жизни, Дымков даже не ради комфорта, а в бессознательной надежде на какую-то перемену выразил было властное пожелание, чтобы стало чуть посуше, но суше не стало. Тогда, после такой же напрасной попытки соорудить изголовье, он повалился навзничь с горестным ощущеньем, что в знак полного теперь приобщенья к земной юдоли ему вручается самостоятельная судьба, которую он отныне будет безотлучно таскать при себе, как ненавистное осклизлое бревно, брать на прогулку, класть с собою в постель... Кроме сна, прикрыться от непогоды было нечем, но почему-то обошлось и тут, причем в первую очередь сладостно согрелись ноги, так что ничто не мешало посвятить остаток ночи на привычную беготню по опустелому вокзалу, откуда все давным-давно уехали.
Зато пробуждение сопровождалось пронзительным предчувствием какого-то долгожданного праздника впереди. Неимоверное для октября солнце западало в дымковское убежище, припекало сквозь подошвы. Заодно с мокрыми гнилушками они исходили обильным паром, который вихрился и тянулся наружу, потому что под стать погоде свежий ветер дул в то утро над миром. Он свистел в щелях, знобил и звал к полету. Под снежный покров готовя природу, дождик накануне отмыл ее до последней, истончившейся прелести, но, странно, за все время командировки ангел так ни разу и не восхитился земною красотой. Сквозь обугленные стрехи, в зените над ним простиралась дочерна глубокая синь, и по ней, вперемешку с багряным золотцем берез проносились сорванные, откуда-то, пламенеющие кленовые листья... В ту же сторону мчались и сминаемые во всем разгоне всклокоченные облака. Лежа с запрокинутой головой, бездумно жмурился он на их ослепительные превращенья и тут, словно толкнули, что не один здесь.
В воротах, припавший к земле от сквозняка, терпеливо дожидался его вниманья тот, из лесу,
