приходилось прятать лицо от искательных глаз матери. На неловкое сожаленье Прасковьи Андреевны, зачем чуть раньше, к вечернему чаю не пришел, а то уж спать собрались, Вадим пуще смутил ее таким виноватым ответом, что ненадолго, не задержит в силу одного срочно-предполагаемого мероприятия.
— Тогда уж погоди, упредить отца побегу... не помер бы от радости! — только и обмолвилась она и, бормоча молитвенные благодаренья, скрылась со своей целительной новостью.
Неизвестно, к чему потребовались столь долгие приготовленья. Вместо того чтобы раздеться пока, все те полторы минуты, если не вдвое больше, Вадим простоял в машинальном размышлении, что происходит сейчас в той комнате, — никакие звуки не сочились из-за плотно притворенной двери. Лишь когда сияющая, запыхавшаяся мать, посторонясь в проходе, пригласила войти, наконец, с запозданьем сообразил он, насколько некстати было ему, преуспевающему деятелю современности по понятиям мещанского круга, заявляться сюда в том же продувном пальтишке, в чем из дому уходил. Да еще оказалось, что и про галстух забыл в суматохе чувств, так что еще наглядней становилась его нынешняя бедственность, но, видимо, родня ничего не приметила на радостях.
Меж тем Прасковья Андреевна взяла сына за руку отвести на предназначенное ему место.
— Пойдем-ка, я тебя прямо в приножье посажу, — и, отведя к заранее поставленному стулу, поприжала в плечо для надежности, что ли. — Ему вбок-то больно глядеть, да и тебе его в самый раз повидней отсюда.
Больной полусидел в постели с гладко зачесанными, мокрыми почему-то волосами и обложенный подушками. Благодаря самодельному абажуру весь он находился в тени, вдобавок толстое одеяло скрадывало очертанья тела, словно его и не было там, так что на свету оставалась лишь большая, землистого цвета и чуть сведенная в пальцах Матвеева рука, правая. Вся в застарелых порезах и въевшихся, каустиком не вытравить, пятнах спиртовой аппретуры
В суровом обиходе лоскутовской семьи не применялись родственные поцелуи, — у простых людей не поддающееся подделке участие во взоре всегда целомудреннее показных восклицаний. Болезнь отца избавляла стороны и от неудобных в постели объятий, которые чуть, затянувшись, могли повлечь сценку плаксивой чувствительности. Сразу после долговременной разлуки не хотелось родителям начинать беседу деловым обсуждением старо-федосеевского сноса, да еще с просьбицей похлопотать в самом Кремле об отсрочке... Именно по их беспомощности был для стариков такой разговор хуже, чем нож вострый, все одно, что иск алиментный сыночку предъявить. Время шло, а желанное общение, к великому унынию матери, все не налаживалось.
— Уж сколько не видалися, а встренулись и поговорить не о чем, — маялась, понукала та. — Ведь особого-то охлажденья и не было промеж вас. Угонят в дальнюю дорожку твоего сынка, поп, и станешь опять на весь дом вздыхать по ночам... А ты помоложе, Вадим, ты ему первый и назовись. Не смотри, что глаза закрытые: он в памяти, все слышит!
Вдруг обнаружилось, что отец давно, сквозь еле заметные щели наблюдает тоже не шибко узнаваемого теперь, пришлого из ночи молодого господина с серым небритым лицом, в атмосфере смуты и неспокоя. Так внезапно и неприятно было сделанное открытие, что первым движением Вадима было заслонить ладонью горло с запонкой в ямке кадыка.
— Это я, папа, навестить пришел... я, Вадим! — подался он чуть вперед. — Как чувствуешь себя?
— Не ропщу, проходит понемножку, — без выраженья отвечал о.Матвей и опустил ослабшие веки. — Когда древо ветхое, непременно поселяется какая-нибудь пакость в дупле. Вдвоем живут, а то и вчетвером бывает. Ежели не шевелиться, то в самый раз, хорошо. Чуть что, а уж Господь спешит на выручку... в том смысле, что шепнешь себе на ушко: не падай духом, Матвей, он видит тебя!.. и полегчает. И не за то возношу я ему благодарение свое, что от дуновений бури сохранил мне деток моих, или в стуже гонений без тепла и кровли не оставил нас, или на прокорм семейства рукодельным снабдил ремеслом, или не почел за измену тяжкий грех любознайства моего и даже не за милость к возводимому на вершину первенцу моему, отколе открывается простор добра и света, а за то, Вадимушка, что открыл мне себя, выше чего дара нет. И хотя он, наскрозь зрящий истинно дитячьи помыслы людские, готов простить самые лютые из них, все же и при дворе парашного царя земного не отрекайся, без особой нужды, и от небесного, а до поры держи в себе про запас: он еще ой как вам, ребятки, понадобится! — и вдруг, поддавшись все тому же губительному пристрастию к приобретению опасных знаний, поинтересовался у сына — часто ли видает его самого, усатого — показал он пальцем, о ком речь.
— В общем-то изредка... — с опущенными глазами отвечал тот.
— Ну и как он из себя, обходительный или не шибко? — не без робости спросил отец и смущенное молчанье сына объяснил служебным обязательством не трепаться с кем попало о начальстве. — Поди, суровый, непокладистый, а иначе нельзя на таком ветру! Притворяйся поглупей да на глазах у него поменьше вертись: долго ли до греха... Недаром шорник мой говаривал, что ближе к царю — ближе к смерти. Ласки ихней пуще огня сторонися...
— Я и то... избегаю! — тихо сказал Вадим.
— Сюда боле не ходи, не марайся о нас, мы с тобою и по сну повидаемся. Не дай Бог сам проведает — ладно еще от собственной руки взыскание наложит, а не то сподручным прикажет, как это выразиться половчей, умертвие причинить. Перед злом преклонися, ибо не бывает без соизволения Господня. — После некоторого поиска нашел он понейтральнее словцо, чтобы нанесением хулы его властителю не отягчить чиновную совесть своего любимца, чье молчание становилось государственной виной, искупаемой разве только доносом на родителя.
— Читаем про тебя где попадается. Устроилось с жильем-то али все в общежитии квартируешь?
— Теперь комнату дали, отдельную, — так же отрывисто, в тон больному, объяснил Вадим. — Район неважный, зато со всеми удобствами, кроме лифта. К будущему году метро подведут, но мне не понадобится. Вот и зашел проститься перед отъездом... Прости, я не утомляю тебя?
— Ты бы не так громко с ним, — толканула в локоть Прасковья Андреевна. — У него от каждого твоего словечка мозговое дребезжанье в голове начинается...
— Ничего, ничего... — поправил отец. — И я всю жизнь в путешествия стремился, с чужими краями ознакомиться, да не привел Господь.
— На свои средствa ехать-то али на казенные? — деловито осведомилась мать. — Ведь дороговизна да очереди везде. А так, почему и не прокатиться, если на готовеньком-то?
— Я как раз и еду на всем готовом, — нервно засмеялся Вадим и оборвался, словно ледяным ветерком повеяло из пространства перед ним.
И значит, так верили в счастливую звезду первенца, что ужасного его срыва не заметил никто.
— Нонче все в командировки ездить заладили, так и снуют кто куда, — одобрительно сказала Прасковья Андреевна. — Далеко ехать-то посылают?
— Командорские острова! — по внезапному наитию вырвалось у Вадима.
Ответ придумался сам собой, как по внешнему фонетическому сближенью с вопросом, так и по внутреннему с детства влечению к экзотическому архипелагу с торжественным и грозным наименованьем. Вместе с тем волнующий, до замиранья сердца оттенок правды заключался в ссыльной отдаленности географической окраины.
— На самую-то высоту уж не пробивался бы ты, Вадимушка, — снова и многословно затужила
