– Здесь жил Достоевский, молодой, – указал Дима на один из домов. – И там, чуть дальше, на Кузнечном, – его последнее жилье…
– Я знаю. Мы с мамой были там пять лет назад.
– А знаешь, что Федор Михайлович нанимал квартиру обязательно в угловом доме, и чтобы из окон была видна церковь?
– Счастливый человек, – улыбнулась Надежда, – он мог выбирать себе место жительства.
Тут, безо всякого перехода, журналист заговорил об “их деле”:
– Завтра продолжим расследование. Приоритетными я теперь считаю следующие версии. Во- первых, беременность Лены Коноваловой. Тем более, – улыбнулся Дима, – Пушкин нам подсказывает, что все дело – в любви… Во-вторых, мне интересен араб-миллионер. И, в-третьих, я не сбрасываю со счетов маньяка с холодильного завода.
– А его-то почему?
– Потому что у него есть деньги, чтобы меня заказать. И наших матерей – тоже. И потому, что у него есть мотив: скрыть свое тяжкое, неприглядное сумасшедшее прошлое. В конце концов, он в думу собирается баллотироваться. Пусть в городскую, но все-таки… И еще: он псих. Маньяк. И откуда-то знает меня… Поэтому – мало ли что взбрело в его больную голову!..
– А как тебе нравится депутат Государственной думы, его однокашник, – господин (или товарищ) Котов? И друг Котова – миллионер Шепилов?
– Они мне оба тоже нравятся. В смысле – НЕ нравятся. Главным образом, потому, что у них у каждого хватит денег, чтобы организовать и убийства, и похищения в архивах…
– Вот жизнь настала, – философски проговорила Надя, – мы ищем не убийц, а тех, у кого хватит денег, чтобы убить…
– Что ты хочешь!.. – легкомысленно отмахнулся Дима. – Звериный оскал капитализма… Но вот каким концом к нашему делу могут относиться избранник народа Котов и бизнесмен Шепилов, я пока убей не пойму… Ну, ничего, у нас и до них руки дойдут. Мы ими обоими займемся, когда вернемся назад, в Москву.
– А что мы будем делать завтра здесь, в Питере? – спросила Надя, заглядывая на ходу снизу вверх, в Димино лицо.
– Хорошо бы найти того парня, того Р. из маминого дневника, что жил тогда с нашим холодильным психом Ефремовым в одной комнате. Это ж самый непосредственный свидетель его безумия. Или – вдруг маньяк и его тоже пришиб?.. И еще хорошо бы поднять архивы ленинградской “Скорой-психиатрички” – может, там остались следы госпитализации товарища Ефремова? Ну а если и они вдруг исчезли – это тоже многое объясняет, правда?
Они перебежали по диагонали широкую проезжую часть Владимирского проспекта. Собор теперь возвышался прямо над ними – но отчего-то не подавлял своей величиной, не отпугивал. Надя достала из сумочки малую денежку и сунула одинокой нищей: согбенной, замотанной в платок старушонке.
– А я никогда попрошайкам не подаю, – вздохнул Дима. – Я заметил: как подам кому – сразу со мной какая-нибудь пакость случается.
Надя хотела было сказать: “Это ты просто оправдываешь свою бесчувственность”, – но произнесла другое:
– А почему ты араба тоже считаешь возможным убийцей? Ведь его уже нет в живых!
– Вот именно! – воскликнул Дима. – Именно! Араб хотя и террорист, но по совместительству – мультимиллионер. А вдруг он моей и твоей маме что-то по завещанию отстегнул? Миллион-другой долларов на бедность? Ведь они ему тогда, двадцать лет назад, жизнь спасли!..
– Ну, отстегнул – и отстегнул, – дернула плечом Надя. – Убивать-то женщин зачем?
– А может, завещание палестинца его коллегам по работе не понравилось? Может, они хотят, чтоб все деньги товарища Абу на священный джихад пошли?
– А эту версию как ты проверишь?
– А я завтра в “Желтой субмарине” в Интернете адрес адвоката Абу Хамада найду. И свяжусь с ним – по электронной почте или по телефону. И сам у него про завещание расспрошу.
– Если ты адвоката найдешь, – усомнилась Надя. – И если он захочет тебе отвечать.
– Да, – легко согласился Дима, – “если” и “если”. Они свернули в Кузнечный и теперь шли по левой стороне переулка по направлению к Лиговке. Справа белой тушей проплыл рынок. Навстречу им сосредоточенно прошагал бомж: в одной руке лыжная палка, в другой – три авоськи: в первой звенели бутылки, во второй помещались расплющенные алюминиевые банки, а в третьей иные бутылки, пластиковые.
– А что с Коноваловой? – спросила Надя. Она вдруг заметила, что они уже довольно долго идут с Димой нога в ногу, и это отчего-то порадовало ее.
– Тоже загадочный случай, правда?
– Правда-то – правда, но при чем здесь наши матери?
– Понятия не имею.
– Может, Евгения Станиславовна и моя мама увидели тогда, в день самоубийства Коноваловой, что-то? Что-то, чему значения не придали? Что-то, о чем твоя мама даже в дневнике не написала?
– Не знаю, Надечка. Мало информации. Надо завтра идти в прокуратуру. Искать это дело двадцатилетней давности. Ведь уголовное дело о самоубийстве Коноваловой наверняка заводили! Значит, оно до сих пор в архиве лежит…
– Или – уже не лежит…
– Может, уже не лежит, – легко согласился Дима. – Если до архива прокуратуры так же просто добраться, как до архива Технического университета. А если папки с делом Коноваловой вдруг нет – это для нас тоже результат. Значит, мы опять-таки на след вышли… Тогда будем искать следователя, который вел тогда дело, оперов, экспертов… Отыщем подружек Коноваловой. Лину эту, других… Где-нибудь что-то да выплывет…
Они пересекли широкую улицу Марата у Музея Арктики и Антарктики.
– Вот этим маршрутом я каждый день таскался из школы, – вдруг переменил тему Дима. – Ранец, пионерский галстук, куртка нараспашку…
– Странно, а я тебя в Ленинграде совсем не помню, – вздохнула Надя.
– Конечно, не помнишь. Я тебя и знать не хотел, малявку эдакую.
– Но ты бывал у моей мамы на днях рождения. Значит, я тебя видела…
– Правильно. Но я единственно потому у вас на Васильевском бывал, что у вас тогда телефон был, а у нас в коммуналке – нет. Я закрывался от всех (и от тебя тоже) в другой комнате и названивал друзьям и подругам.
– Подругам? Да тебе всего двенадцать было, когда вы в Москву переехали!
– Правильно. Но у меня и в двенадцать все равно уже были подруги.
Может, Надя, шагавшая рядом с его плечом, или полузабытые места детства, или эйфория от выпивки и сытного обеда были тому причиной, – но Дима ощутил чувство, посещавшее его чрезвычайно редко. Он вдруг стал видеть и ощущать окружавшие его вещи и предметы необыкновенно остро и чуть странно. Вот этот отсвет фонаря на скате крыши – это блик, звезда или ангел?.. Вот эта дама, что идет навстречу – в болоньевой куртке, на руках – левретка в комбинезончике, – может, эта дама не с Пушкинской улицы в Кузнечный вывернула, а вышла прямиком из девятнадцатого века, из пролеток и крепдешина?.. А вот за яркими окнами в полуподвале сидит за столиком парочка, перед каждым пиво, а они глядят, не отрываясь, друг на друга – может, это не питерское, а парижское кафе? Зайдешь туда, а все говорят по- французски, и барменша пропоет тебе: “Бонжур, мсье”?..
И тут Дима увидел довольно медленно приближавшуюся к ним со стороны Лиговки машину. То была серая “девятка” с затененными стеклами, с заляпанными грязью передними номерами. Не будь он в странном, восторженном, остро чувствительном состоянии духа, он бы и внимания на нее не обратил – мало ли по улицам Питера ездит грязных “девяток”! Но тут его неожиданно поразило нечто похожее на дежа вю. Какая-то странная – может, ментальная, сверхчувствительная – схожесть этой машины с другой, однажды уже виденной на московском проспекте Андропова… От нее явно исходила угроза, от этой машины!
