– Мальчик, – сказал кто-то в полумраке, и Алеша вздрогнул от неожиданности. – Ты кого ищешь? – Алеша повернулся и увидел раненого с высоко поднятой, загипсованной ногой.
– Ты кого ищешь? – повторил раненый, и Алеша разглядел, что он совсем еще молодой, как те парни, которые толпились тогда в военкомате, или как тот лейтенант, который провожал их к военкому.
– Да тут лежал один раненый. Он с моим отцом воевал.
– Твоя фамилия как? – спросил раненый.
– Журавлев, – ответил Алеша, собираясь уходить.
– А-а… Он рассказывал, – прошептал парень, и Алеша повернулся к нему.
– Он рассказывал про твоего отца. Говорит, героем погиб.
Алеша хотел было идти обратно.
– Постой-ка, – сказал парень, – на вот тебе, – и протянул Алеше яблоко.
– А у меня отец тоже погиб, – сказал парень. – Мы с ним вместе воевали, в одной части. Вот он погиб, а я живой.
В палате было тихо, только синий свет разливался по белым кроватям.
– Вот лежу и думаю, – прошептал парень, – как матери об этом написать.
Алеша внимательно посмотрел на парня и увидел синее лицо, совсем молодое, синие губы и синюю ногу, поднятую кверху. Там, где должна быть вторая нога, одеяло плотно прилегало к кровати.
Обида
1
Мама долго тискала и целовала Алешу и все мешала ему переодеться, а рядом стояли Гошка и Вера Ивановна и тихо улыбались.
– Теперь тебе, – сказал Гошка, – красную нашивку на рубаху можно пришить. Тяжелораненый.
Все засмеялись, и мама тоже засмеялась. Алеша глядел на нее и не мог нарадоваться; как она изменилась, какая она веселая! Ах, мама! Красивая, хорошая мама. Алеша вспомнил, как звал ее, когда лежал без памяти, как очнулся потом, а мамы все не было, потому что на госпиталь наложили карантин. Как хотел он обнять маму, поговорить с ней тогда, в тот вечер, а ее все не было. Но вот сейчас она тут!
Был вечер, мороз высветил небо, и оно будто опустилось поближе к земле, чтобы люди могли получше разглядеть звезды. А звезды мерцали, словно вглядывались в города и деревни, зима гулко ухала в стенах деревянных домов, люди шли быстро, подняв воротники.
От крепкого морозного воздуха Алешу покачивало из стороны в сторону, это его смешило, и мама осторожно вела его под руку и приговаривала: «Не смейся, не смейся на улице».
Дома, еще в прихожей, Алеша ощутил какой-то приятный запах. Пахло чем-то очень знакомым, приятным, но вот чем, он никак не мог вспомнить. Алеша вошел в комнату и замер: в углу стояла елка. Он совсем, ну вот совсем забыл, что завтра Новый год…
– Это Гоша тебе привез, – сказала мама. – Сам ходил на лыжах в лес, притащил ее сюда и велел: не трогайте, мы вместе с Алешей ее наряжать будем…
– Мама, – спросил он, – мама, а ты скучала без меня?
Мама стояла перед ним в тонком халатике, в больших отцовских тапочках, перекинув косу на грудь, и от этого казалась такой родной, такой близкой.
Она подошла к Алеше и обняла его:
– Ты еще спрашиваешь… – сказала мама.
На Алешу нахлынула какая-то теплая волна, ему захотелось сделать для мамы что-нибудь хорошее.
– Знаешь, – смеясь сказал он, – а я тебя звал… Там, в госпитале…
– Да, да, – ответила мама, ласково глядя на Алешу, – я знаю…
Утром небо полыхало торжественной синевой, солнце гранило своими лучами ледяные торосы на реке.
Алеша открыл форточку и хлебнул глоток мороза.
На улице было так тихо, что слышалось, как лают собаки в Макарье, заречном селе. Красногрудые снегири усыпали прибрежные тополя, и было похоже, будто розовые яблоки перекатываются с ветки на ветку.
После уроков прибежал Гошка, и из нижнего ящика стола Алеша осторожно достал картонную коробку.
– Эх, красотища! – застонал Гошка, когда Алеша открыл ее. В коробке были елочные игрушки. – Они теперь как золото – нигде не купишь, разве только на рынке, игрушечка – за кусок хлеба. Эх, красотища! – повторил Гошка, развешивая золотые шары, маленьких стеклянных дедов-морозов, серебряные длинные бусы.
Но когда все игрушки развесили, елка оказалась почти пустой. Алеша пошел в чулан, вытащил какие-то старые книжки, остатки цветной бумаги, достал клей и начал делать бумажных солдатиков. Сперва они получались какими-то неуклюжими, но потом Алеша вспомнил книжку про Суворова, вытащил ее и стал делать солдатиков, похожих на суворовских. Пушистые перья на шлемах у офицеров, высокие барабаны, острые шпаги…
Гошка взялся помогать ему, но у него ничего не выходило, и он топтался просто так, без дела.
– Лёх, – спросил он вдруг. – А тебе твоя мама ничего не говорила?
– Чего ничего? – спросил Алеша.
– Ну… Это… Будто у тебя новый отец будет…
– Как это? – спросил, вставая, Алеша, и словно что-то хлестнуло его по лицу.
Гошка смотрел на Алешу испуганно и виновато.
– Как это? – переспросил Алеша и тут же засмеялся. «Ну и ну, – подумал он, – ну и Гошка…»
Гошка тоже засмеялся. Правда, вышло это у него как-то странно. Будто вовсе и не смешно ему было.
Потом Гошка заторопился.
– Надо ведь еще переодеться, – сказал он.
Будто переодеваться надо полдня.
Пришли мама и Вера Ивановна и сразу стали стряпать – подумать только! – пельмени. Мама достала немного муки в столовой, и хотя пельмени стряпались с картошкой и капустой внутри, все равно, само даже слово – пельмени! – вызывало сладкие слюнки.
Несколько раз мама вбегала в комнату – раскрасневшаяся, веселая, выпачканная мукой, спрашивала Алешу: «Ну как елка? Как елка?» – и снова убегала на кухню. Алеша смотрел на нее, любовался ею и думал: как хорошо, что она сегодня такая, как раньше, как до войны. Прежде, когда они были все втроем и готовились к Октябрьским, или к Новому году, или ко Дню Красной Армии – они всегда отмечали этот папин, а значит, и их праздник, – мама носилась по квартире такая же веселая и раскрасневшаяся, и от этой ее беготни Алеше с отцом было хорошо, они подшучивали над мамой, а сами радовались, какая она красивая и веселая…
Снова в комнату вбежала мама, чмокнула Алешу в щеку, опять спросила: «Как елка?»
Алеша вспомнил Гошку с его глупым вопросом, и ему стало смешно.
– Ты что? – удивилась мама, и Алеша подумал, а что если взять и спросить ее сейчас: «Говорят, ты выходишь замуж?» Вот смеху-то будет.
«Это здорово», – подумал он и решил, что спросит, обязательно спросит, но не сейчас, а когда все
