— Вот так-то! — торжествующе еще раз повтонрил он и — упал, потеряв сознание.
Он приходил в себя медленно, с усилием пронрываясь сквозь красные и зеленые вспышки бонли, и ничего не мог разглядеть, кроме сверкающего солнца. Грасилы давно ушли, бросив его одного. Они решили, что он умер.
Но если это — смерть, то кто-то же должен о нем позаботиться. Кто? Да только папа с мамой, больше некому.
И Роун пополз, с трудом подтягиваясь на рунках и помогая себе правым коленом. Его левая ступня пульсировала болью, волнами перекатынвающейся по всей ноге до самого паха. Он с нанпряжением вглядывался в яркий солнечный свет, пытаясь определить направление пути. Нужно было проползти по раскачивающемуся мостику через ущелье, а затем миновать большую часть деревни, до самого дома.
Вниз и вверх по холмикам. Его покалеченная, напоминающая о себе нестерпимой болью нога беспомощно волочилась сзади. Роун хотел уменреть дома. Или остаться жить, если папа сможет вылечить его. Только не лежать и ждать смерти там, где застала тебя беда, как это делали грасилы.
Ступня ударилась об острый камень, увитый колючим кустарником. Куст впился в волочивншуюся ногу, как огромное насекомое. Как харон, впившийся в мертвую плоть погибшего грасила. Того грасила, что остался на дне ущелья. От однной мысли об этом Роуна затошнило и вырвало. Он хотел было отодрать колючий куст от ноги, но сил ему хватало лишь на то, чтобы ползти, ползти вперед…
Наконец он добрался до мостика. Здесь ползти стало труднее, намного труднее: ладони скользинли по гладким, потертым доскам, опасность сонскользнуть вниз была велика, если помнить еще и о том, что мостик постоянно раскачивался.
Дерево обдавало горячей сухостью, жгло ладонни, а колючий куст, впиваясь все глубже, зловенще шелестел, скребя по доскам.
Целую вечность полз Роун сквозь горячий тунман, его больная нога горела, словно в ней понлыхал факел. И когда он наконец добрался до дома, вполз на крыльцо и позвал родителей, он снова потерял сознание. Но даже в полузабытьи он продолжал звать их на помощь.
— Выпей-ка это, — мама протягивала кружку с горячей жидкостью.
И Роун послушно выпил.
— Раф, — позвала Белла, — Он очнулся.
Появился папа, его фигура неясно вырисовынвалась в проеме двери. Он всегда был таким больншим, а теперь почему-то показался Роуну ниже мамы.
— Прекрати всхлипывать, Белла! — строго сказал он. — Я все сделаю как надо.
Роун почему-то больше обрадовался отцу. Монжет быть, оттого, что увидел он мать старой, морнщинистой, как высохшие листья, которые гоняет ветер.
Раф тяжело сел, устраиваясь поудобней на стунле. Его согнутые ноги неуклюже вывернулись нанзад, а лицо с добрыми голубыми глазами оказанлось рядом с лицом Роуна.
— Не бойся, малыш, — успокаивающе произннес он. — Все в порядке.
— Я разбился, папа, — внезапно что-то осозннав, сказал Роун. — Как ты, — и снова распланкался.
— О боги! — только и выдохнула мама.
— Выйди из комнаты, женщина, — строго приказал папа, наклонившись и похлопав Роуна по плечу. — Я тебя вылечу, малыш. Замолчи, Белла. Я все сделаю как надо.
Раф осторожно ощупал ступню Роуна. Тот вскрикнул от резкой боли.
— Конечно, питье немножко поможет, манлыш, — сказал отец. — Но все равно будет больно. Другого выхода нет, надо потерпеть.
Роуна бил озноб. Белла расплакалась:
— Не надо, Раф, не надо! Я не смогу этого вынести.
А потом папа стал что-то делать с его ногой, терпеть пронзающую дикую боль Роун уже был не в состоянии, в голове носилась единственная мысль: лЯ умираю. Отец убивает меня, убивает за то, что я разбился…»
Через несколько дней, когда Роун впервые выншел на улицу, стараясь щадить больную ногу, его заметили грасилы-семилетки.
— Да он жив! — крикнул кто-то из них, и все остановились, глазея на Роуна.
Сначала грасилы подошли к нему поближе, а потом испуганно отбежали в сторону.
— Ну, иди, давай иди, — подтолкнул Роуна отец.
Мальчик с опаской сделал неуверенный шаг.
— Не бойся, переноси на ногу тяжесть тела, наступай на нее. И старайся не обращать внинмания на боль. Покажи-ка им, на что ты спосонбен.
— Да он ненастоящий, — протянул один из грасилов.
— Конечно, он же умер, — добавил второй.
— И отец у него не настоящий! Посмотрите-ка на него! Да они оба мертвые, ходят тут среди живых…
И детишки снова попятились, возбужденно хлопая руками и разворачивая розовые мембранны развивающихся крыльев.
Один из них сорвал ярко-оранжевый стручок цветка, росшего в садике перед домом, и запунстил им в Роуна, но промахнулся. Стручок шмякнулся о белую стену дома, оставив на чиснтой поверхности яркое пятно.
Второй грасил швырнул коричневый стручок, и Роун успел увернуться, но вот зеленый больно ударил ему прямо в левую бровь, его едкий сок попал в глаз и начал щипать.
Отец бросился за грасилами, но те со смехом, дразня его, разлетались в разные стороны. Раф, проклиная свои кривые кости и бесполезные мунскулы, пытался поймать хоть одного, но споткннулся и, не удержав равновесия, упал. На забаву грасилам он лежал в пыли и, словно беспомощнная черепаха, никак не мог перевернуться, чтобы подняться.
— Старикан Роуна свалился! — распевали зандиристо грасилы. — Роун — урод, колченогий… колченогий…
Они восторженно завыли и принялись швынряться стручками и комьями грязи. Что-то отчанянно крича, на крыльцо выскочила Белла.
И тут Роун забыл о своей ноге, он даже не чувствовал, болит она или нет. Бросившись к ближайшему грасилу, он вырвал у него из рук стручок и выдавил сок прямо ему в глаза. Затем поймал второго и сделал то же самое.
Их была целая компания, но дрались они понодиночке, им даже в голову не пришло напасть на него всем скопом. Роун расправлялся с кажндым из них по отдельности. Изо всех сил пнув первого грасила, второго схватил он за горло, а третьему врезал так, что тот забыл, как его звали.
В конце концов те, кому от него еще не донсталось, огрызаясь, удрали, а остальные остались лежать, смиренно ожидая смерти.
Тем же вечером перед едой Роун снял рубашку и внимательней, чем прежде, стал рассматривать себя в зеркале. Взъерошил волосы, потыкал зунбы. Потом, повернувшись, скрупулезно стал изунчать спину, завел руки назад, ощупывая лопатнки,' чувствуя, как они двигаются под тонкой конжей.
Когда же Роун наконец спустился вниз, то, даже не взглянув на еду, опять спросил у родинтелей:
— Я — кто? Кто я? — Он много раз задавал этот вопрос, но до сих пор не получил на него обстоятельного ответа.
— Ты — человек, — повторил отец. — И не занбывай об этом.
Он всегда отвечал именно так. Роун взглянул на дымящуюся тарелку с едой, но к еде не принтронулся.
— Понятно, поэтому-то я такой глупый и нинчего не умею.
Раф и Белла переглянулись.
— Наоборот, именно поэтому ты можешь то, чего не могут грасилы, — возразил отец, — или любой другой.
— Ты стоишь две тысячи галактических крендитов, — с гордостью произнесла Белла.
