лицо. Она протянула руки ко мне, а потом вскочила и выбежала из комнаты.
Я лежал, внимательно глядя на дверь, и думал о румянце, вспыхнувшем после моих слов, и о движении ее рук. Я чувствовал себя слабым и беспомощным, но чрезвычайно счастливым. Я задремал и проснулся спустя не знаю сколько часов. На этот раз я был достаточно силен, чтобы опустить ноги на пол, натянуть одежду и отправиться вниз по лестнице. Фиона работала в своей мастерской. Она подняла на меня глаза и начала говорить что-то. Потом остановилась. Зрачки ее стали огромными, а лицо — молодым и беззащитным. Она прошла через всю комнату ко мне. Я крепко обнял ее, и она тоже меня обняла. Это было прекрасно. Однако я чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы относиться к таким вещам серьезно.
За тобой присматривают. За тобой ч за американской бабой.
И тут зазвонил телефон.
— Ах, черт подери! — Она отстранилась от меня, чтобы взять трубку. — Это тебя.
Я показал на свое горло.
— Ему трудно говорить. Не могу ли я ему передать ваше сообщение? — сказала она. Некоторое время телефон что-то бубнил ей в ухо. Когда она повесила трубку, ее лицо было очень серьезным. — Это из твоей конторы. Им звонили из больницы в Пултни.
— Пултни? — прохрипел я.
Счастье оборвалось. Я уже знал, что там произошло.
— Твоя сестра, — сказала она. — Она в палате интенсивного лечения. Приняла большую дозу барбитуратов.
Я глупо таращился на Фиону.
— Они считают, что ты должен быть там, — продолжала она.
Я кивнул. Моя голова налилась свинцовой тяжестью. Вот потому-то Ви и делала все это, чтобы я был там. Это был ее метод разыскать меня и держать возле себя, чтобы я зажигал ей сигарету и перелистывал ее альбомы с фотографиями. Мамочка Ви.
Когда Ви выписалась из «Портвэй-Хауза» в третий раз, врачи строго-настрого сказали ей, что она должна подумать о своей жизни в новом варианте. Ей следовало перестать быть Ви с рюмкой в руке и с таблетками, чтобы облегчить похмелье. Ей следовало стать новой Ви, самостоятельно стоящей на ногах, плывущей по жизни без плотика из маленьких коричневых бутылочек. Поэтому Ви и сказала мне: «Ну разумеется, дорогой», — и немедленно отправилась на встречу общества анонимных алкоголиков. И снова въехала в тот дом в Пултни, который я оплачивал денежками, текущими изо всех разрушенных браков в юго-западной Англии. А до этого она совершала ежедневные моционы по побережью перед завтраком и отвечала людям, которые спрашивали, не одиноко ли ей, что она, мол, привыкает к одиночеству.
Все это было в позапрошлом году. Потом она подцепила очаровательного розовощекого молодого чемпиона по имени Джорджи в баре яхт-клуба как-то вечерком и приволокла его домой, на свою большую мягкую постель в своем милом маленьком побеленном домике, и показала ему такие штуки, о которых он и не мечтал на своей трапеции. Он вернулся насладиться всем этим и в следующую ночь. И в течение пяти ночей Ви кудахтала и ворковала и плела сети своего заржавевшего очарования. Но единственным лицом, клюнувшим на это очарование, оказалась она сама. И на шестую ночь она увидела Джорджи в тусклом углу бара яхт-клуба бок о бок с очень привлекательной девушкой, которая оказалась не только рулевой известной всей стране яхты «Хорнет», но еще и вдвое моложе Ви. И Джорджи сказал какие-то нелюбезные слова насчет впадания в молодость, когда, мол, тебе уже за шестьдесят, и что это не тот возраст, когда следует щеголять в мини-юбках. В итоге она отправилась навестить свою подружку Синтию. А эта Синтия была замужем за одним агентом-застройщиком, у которого были два «мерседеса», «томагавк», работающий на солнечной энергии, и вилла в Тенерифе. Но при всем этом Синтия чувствовала, что в ее жизни чего-то не хватает. И вот Синтия-то и дала Ви из своего запаса горсточку маленьких помощников на те случаи, когда требуется как-то смягчить сокрушительные удары утраченной любви. А спустя еще три недели Ви выписалась из отделения интенсивного лечения главной больницы Плимута — очень бледная и опустошенная, и я привез ее обратно в «Портвэй-Хауз». Доктора в «Портвэе» дали понять, что этот раз — последний случай и что, если Ви снова у них появится с барбитуратами в моче, ей придется идти на все четыре стороны и лечиться где-нибудь в другом месте.
Но никакого другого подобного места не было.
— Могу ли я поехать с тобой? — спросила Фиона.
Я крепко обнял ее. Мы принялись упаковывать вещи.
По дороге в аэропорт мы заехали в инвернесскую больницу. Врач сказал:
— Да, разумеется, у нас есть та крышка от бочки, которую привезли вместе с Джокки Салливаном.
Больница была рада избавиться от этой крышки и охотно отдала ее нам. Мы с Фионой тщательно упаковали крышку в полиэтиленовый мешок, навестили Джокки, оставили у его постели шоколадки «Марс» и кучу других лакомств и успели на дневной авиарейс из Инвернесса. К шести часам мы уже подкатывали на взятом напрокат автомобиле к живой изгороди из фуксий вокруг сельской больницы Пултни.
Это было невысокое белое здание.
— Ты ее навести, — сказала Фиона. — А я подожду в машине.
Врач был молодым, с темно-русыми вьющимися волосами и беспокойным выражением лица.
— Она немножко... возбудима, — предупредил он.
Во время этого путешествия я дремал и пил минеральную воду. И голос возвращался ко мне.
— Что случилось? — спросил я.
— Она поступила вчера вечером с острым барбитуратным отравлением, — сказал он. — Мы откачали это из нее. — Он помолчал. — Я полагаю, у нее есть... были проблемы такого рода и раньше?
Он, конечно, уже изучил ее медицинские карты. Обсуждать было нечего. Он проводил меня вверх по лестнице в палату с высокими окнами-дверьми, за которыми зеленые холмы Девона спускались к сверкающей голубой линии моря. Занавески у кровати были задернуты.
— Я дал ей кое-что, — сказал врач. — Чтобы она была поспокойнее. Только... ну, это все же проблема.
Он отдернул занавеску. Ви лежала в постели совершенно прямо. Ее кожа была цвета промокательной бумаги. Волосы на подушке словно неживые черные змейки.
Да, все признаки были налицо. Кости ее маленького личика словно бы готовы были вот-вот пронзить кожу. Они не убрали с ее лица макияж и теперь коричневые тени вокруг глаз были вымазаны тушью для бровей, а грязновато-коричневые румяна на щеках превратились в беспорядочные полоски. Однажды Проспер заметил, что можно всегда определить, когда Ви сходит с рельсов, потому что ее макияж в таких случаях на полдюйма смещается от нужных мест.
Ее веки медленно приподнялись, словно тяжелые крышки люков.
— Хэл![3] — сказала она.
В ее голосе слышался оттенок пивного бара.
— Что с тобой стряслось, Ви? — спросил я.
Она, казалось, не слышала меня. Она сказала:
— Хороший маленький Хэл прибежал навестить мамочку Ви.
И улыбнулась этакой улыбкой наркомана. Когда я был помоложе, я высоко ценил такие улыбки. И только много позднее я обнаружил, что улыбался не человек, а таблетки.
— Я не знаю, — сказал врач, — сколько раз она... хм... была на лечении. М-м-м... Вы не обдумали, куда вы с ней отправитесь отсюда, раз уж все так получилось?
Он пытался мне растолковать наиболее любезным образом, что сельская больница не предназначена для того, чтобы иметь дело с приходящими в себя наркоманами, увлекающимися барбитуратами, и что Ви мешает им лечить переломы ребер и варикозное расширение вен.
— Мы собираемся туда, — прохрипел я, опять почувствовав боль в горле.
— Собираемся куда? — спросил невнятный голос с постели.
У Ви был многолетний опыт борьбы с влиянием сильнодействующих наркотиков.
— Ты снова вернулась к своим таблеткам, — сказал я. — Нам надо что-то решить насчет этого.
— Я знаю, — сказала Ви. Она начала плакать, этаким слабеньким плачем котенка. — Это не моя
