– Так, может, ты просто не догадываешься, а на самом деле у тебя все получается? – робко предположил Павлик.
– Ты меня за дуру держишь или за идиотку? – вспылила Соня, зло глядя на друга.
– Я тебя за алкоголичку-неудачницу держу, – в тон ей ответил Павлик. – Напилась и несет всякую чушь. То ее отчим отымел, то, что такое оргазм не знает. У тебя же столько мужиков было. Они что, все с придурью оказались? Не знают, что такое удовольствие?
– Что ты на меня кричишь! – Соня попыталась встать, но ее зашатало, и она схватилась за стол. – Оглянись, где ты видел мужиков? Все они…
– Ну все, все, – подхватил подругу Павлик, вовремя прерывая поток ее ругательств.
– Спасибо за понимание… – Соня сделала глубокий и шумный вдох. – Паш, налей воды. Что-то мне совсем плохо.
Павлик посадил пьяную Соню на стул и побежал к чайнику.
– Эй, ты держись, – засуетился он. – Подыши, подыши, это пройдет. – Чашка кувыркнулась у него в руках и звонко цокнула о край раковины. – Это пройдет, – пробормотал он, устало опускаясь на пол.
Павлик с ужасом глядел на сидящую перед ним Соню. Она улыбалась и чуть раскачивалась на стуле взад-вперед, взад-вперед.
Как маятник.
Как сумасшедший маятник.
Это не могло быть правдой, нет, не могло. Просто Соня напилась… Она же никогда не пила, и тут вдруг… Это у нее реакция такая, нестандартная. Как там она говорила? Интоксикация. Вот, самое время вызывать «Скорую».
Паша приложил руку ко лбу.
Неужели все это правда? А вдруг его сильная всегда скрытная подруга, неожиданно «расклеившись», впервые пустила его в самые тайные уголки своей души, а он малодушно держится за прежнюю, более удобную и привычную для него версию ее жизни?
У Павла сжалось сердце. Ему стало до боли жаль Соню. Она выглядела такой беспомощной и подавленной, как будто страшная реальность, которая только что случайно сорвалась с ее губ, тяжелым грузом легла на ее плечи.
Он на четвереньках подполз к Соне и взял ее руку в свою.
– Сонь? А, Сонь? Как же ты могла себя дать в обиду?
– Не знаю. Мне как-то за других легче заступиться, чем за себя. Поэтому, наверное, и хожу до сих пор к Петру Львовичу, чтоб с ума не сойти. Хотя это уже не очень-то помогает. Все равно крыша едет. Как у бабки. Как у мамы.
– Постой. Так это тот самый Петр Львович? Твой психоаналитик? – опять удивился Павел.
– Ты что-то, Паша, туповат стал.
– Ты с ним так давно знакома?
– Ну, да. А что, я тебе не говорила?
Павел резко встал, открыл дверцы кухонного шкафа, подвинул большую банку с кофе и достал полупустую пачку сигарет. Нервно закурил.
– Знаешь, Сонь. Я почему-то думал, что ты мне больше доверяешь.
Мысли Сони скакали в голове, не давая сосредоточиться. Несмотря на сильное опьянение, ее мозг работал почти так же четко, как и всегда. Только теперь ей было себя очень жаль. Выпитое вино развязало ей язык и заставило о многом рассказать. Беседа всколыхнула неприятные воспоминания, которые поднялись мутью из глубин ее сознания, как потревоженный слой ила поднимается со дна реки, замутняя прозрачные воды.
– Я тебя очень люблю, Паш. И ты – единственный мой друг. Но я не доверяю ни одному мужику. Прости. Меня они все предавали. Начиная с моего отца.
Павел смотрел в окно, пуская струйки дыма в форточку. Его взгляд упирался в двадцатиэтажный дом напротив.
Андрей сидел на подоконнике за темной тяжелой шторой, не обращая внимания на «монтажников-строителей», которые спешно заканчивали работу. Он видел силуэт Павла, курящего у окна. В комнате Соболева предусмотрительно был выключен свет, и он был уверен, что Павел его не видит. На голове Андрея по-прежнему были наушники, в руке он все так же держал радар. Благодаря лучшей в мире шпионской технике он слышал каждое слово, произносимое быстро хмелеющей Соней, каждый ее шепот и всхлип. И всхлипы эти и ее шепот резали ему уши сильнее, чем самый громкий вой пожарной сирены.
Теперь на кухне было тихо. Разговор двух закадычных друзей прервался. Очевидно, что каждый из них погрузился в свои мысли. Эта пауза дала возможность Андрею немного передохнуть.
Он перевел взгляд на записывающее устройство, маленькая кассета в рекордере теперь хранила все откровения дочери «предателя родины».
Андрей понимал, что не должен был этого знать. И теперь он не представлял, что с этой информацией делать. Такой длительный и подробный экскурс в детство объекта вряд ли был полезен для дела. Андрей пока не видел, как эти сведения помогли бы в поиске сбежавшего ученого. Но в том, что Краско был бы в бешенстве, узнав, что Соболев стал свидетелем интимных откровений Сони, он был уверен.
Андрей быстро достал кассету из рекордера, спрятал ее в карман и зарядил новую. Закрепив радар на подоконнике в рабочем положении, он снял наушники и пошел за сигаретой.
За новой установленной перегородкой в стене было видно, как сотрудники спецслужбы, переодетые в строителей, заканчивали свою работу. Маленький щуплый паренек принес из прихожей небольшой чемодан, аккуратно достал из него шесть хрустальных бокалов – точь-в-точь таких же, какие стояли в серванте. Потом он надел резиновые перчатки, открутил крышку на серой банке с ярко-желтым восклицательным знаком и осторожно, не торопясь, стал обмакивать в содержимое банки заранее прихваченную кисточку и обмазывать краешки принесенных бокалов. Потом он, все так же осторожно и не торопясь, поставил принесенные бокалы в сервант, а Сонины положил в пакет и убрал в чемодан.
В квартиру Андрея зашел полный лысоватый мужчина и начал устанавливать камеру слежения, прикрепив ее к стене, направив объектив с мощной широкоугольной линзой в комнату Сони. Потом он подсоединил провода, идущие из камеры, к DVD-рекордеру и оставил высокую стопку нераспечатанных дисков.
Андрей стоял в дверном проеме своей кухни, курил и наблюдал за действиями коллег в его комнате и в квартире Сони. Он знал наверняка, что, беспрекословно выполняя приказ начальства, эти сотрудники не были посвящены в смысл того, что они делали. Такие правила. Андрей также не имел права ответить на какое-нибудь поручение вопросом «зачем?» Приказ есть приказ. Он не обсуждается. Опытные и профессиональные оперативные работники никогда не позволяли себе задуматься над смыслом тех или иных заданий. Их личное мнение и инициатива приветствовались лишь в тех случаях, когда они помогали успешно и быстро справиться с делом. Излишнее любопытство было наказуемым.
Андрей продолжал стоять, опершись плечом о косяк двери. Ему не нравилось происходящее.
Впервые за свою многолетнюю профессиональную деятельность Соболев позволил себе задуматься над мотивами и причинами своего задания. Новая информация все кардинально меняла. Кое-что обретало смысл, кое-что становилось логичным, но общее ощущение от услышанного было одновременно неприятным и пугающим. Это не был страх перед опасностью. Ему не было страшно за себя. Соболев испытывал чувство брезгливости, которое рождает вид переполненной застоявшейся помойки.
Теперь Андрей понимал причину сверхсекретности файла Воробьева. Он понимал, почему шеф не давал ему ни малейшей возможности вникнуть в дело или узнать что-нибудь сверх того, что Андрей узнавал в процессе слежки за «объектом».
Соболев подошел к подоконнику, надел наушники и услышал, что Соня засобиралась идти домой. Он поспешил предупредить сотрудников, что у них есть максимум пять минут, чтобы очистить квартиру объекта. «Рабочие», давно уже набившие руку на такого рода операциях, быстро и четко «замели» за собой следы, собрались и стали выходить из квартиры по одному. Щуплый паренек успел достать из очередного чемоданчика бутылку шампанского и заменить ею бутылку, стоящую в холодильнике Сони. Андрей отметил про себя, что подмену предметов в квартире объекта удалось произвести благодаря его недавней «фотосессии», и в нем снова проснулось ощущение гадливости.
С большим трудом Соболев дождался, когда его коллеги разойдутся, потом сел на корточки у стены на лестничной площадке в той же позе, в которой Соня встретила его несколько часов назад. Андрей обхватил голову руками, запустив пальцы в свою седеющую шевелюру.
В душе его боролись противоречивые чувства.
Наверное, первый раз он не был горд за свою работу. Ему было стыдно за себя. Он посвятил шестнадцать лет своей жизни профессии, рассматривая свое дело как служение Отечеству. И вдруг он оказался в положении марионетки, которой управлял психически неуравновешенный, опасный человек, используя его для сведения своих личных счетов.
Соболев никогда не идеализировал своего начальника. Он знал, что Краско далек от общепринятого представления об идеальном руководителе. Но определенную долю уважения Андрей испытывал к нему.
Он знал, что Краско пришел в органы еще юношей. Тогда страна называлась СССР, строила коммунизм, готовилась в любую минуту отразить нападение враждебного капиталистического блока, а до этой минуты с достоинством ему противостояла. Соответствующими великим задачам страны были и цели, стоящие тогда перед спецслужбами. Предотвращать «тлетворное влияние Запада», разоблачать гнусные провокации и заговоры против советского и братских ему народов, уничтожать иностранных врагов, шпионов и вредителей, несущих гибель и разрушения…
Высокие цели оправдывали все средства, которые вели к их скорейшему и эффективнейшему достижению. Часть населения – в основном интеллигенция, среди которой были и родители Андрея, – поговаривала о том, что все это «дурно пахнет», в особенности если речь шла о притеснениях инакомыслящих. Андрей же относился к своей профессии как к важному и благому делу, и считал, что не стоит обращать внимание на то, что когда «лес рубят – щепки летят». Ведь горстка щепок – небольшая плата за возведение могучего и крепкого здания национальной безопасности. Это неизбежно в любой стране, с любым общественным строем.
Еще будучи подростком, Андрей замечал, что интеллигенция хоть и морщила презрительно носик при упоминании КГБ, но организации этой побаивалась и часто с ней сотрудничала. Писатели, ученые, инженеры и художники доносили друг на друга, кто из страха, а в большинстве случаев – для собственной выгоды: за издание книги, за новую лабораторию, за новую квартиру, за заграничные гастроли…
Остальная же часть страны спецслужбы не только боялась, но и уважала. Сотрудники «конторы» были окружены не просто секретностью, но и ореолом какой-то таинственности, и даже загадочности, что, вкупе со страхом, создавало в сознании населения образ работника КГБ, имеющий мало общего с реальным прототипом. Тем не менее все знали, что работа эта – сверхпрестижна, многие юноши мечтали попасть туда в поисках романтики и подвигов. Одним из этих юношей был Андрей Соболев. Он верил в благородность своей профессии и поэтому не понимал, когда кто-то шел в нее, ведомый другими мотивами.
Андрей уважал Краско за то, что, отдав почти всю жизнь работе в КГБ, он решил не метаться в поисках сомнительных вариантов переквалификации, когда стала рушиться великая страна, а вместе с ней и ее силовые структуры. Многие начали разбегаться – кто из-за потери перспектив, кто из-за радикального изменения убеждений, а кто-то просто из-за сильно зашатавшегося материального положения. В КГБ, как и во многих госструктурах, к концу этого «исхода»
