Дамаронд открыл для нас дверь и пропустил вперед.
Мы оказались в музее гражданских прав. Пол был покрыт дубовым паркетом, свет был притушен, вокруг царил полумрак. За стеклянными витринами на черных манекенах демонстрировались подлинные одежды рабов времен Гражданской войны, а также разные глиняные горшки, утварь, приспособления для рукоделия, шитья и плетения кружев. В отделе с книжными полками хранилось, похоже, несколько сотен тонких переплетенных в кожу томиков. Книжки были похожи на рукописные дневники или что-то в этом роде. На стенах висели большие черно-белые фотографии, покоричневевшие от старости. На одной из них я увидел Мартина Лютера Кинга, а на другой — губернатора Уолласа, заслоняющего собой вход в школу.
Прямо посреди комнаты стояла Леди в платье из белого шелка и в белых перчатках, по локоть закрывших ее черные руки. Ее голова была покрыта белой кисейной шляпкой с вуалью, под которой сияли прекрасные изумрудные глаза.
— Вот это, — сказала она нам, — моя мечта.
— Она прекрасна, — ответила мама. — Все чудесно.
— А также необходимо, — поправила маму Леди. — Никто в целом мире не сможет понять, куда он идет, пока у него не будет под рукой карты тех мест, по которым он уже успел пройти. Ваш муж так и не пришел?
— Сегодня он на работе.
— Он больше не работает в молочной, насколько я знаю? Мама коротко кивнула. У меня сложилось впечатление, что Леди внимательно следит за каждым шагом отца.
— Привет, Кори, — поздоровалась со мной Леди. — Не дивно тебе снова пришлось пережить приключение, верно?
— Да, мэм.
— Если ты всерьез собрался стать писателем, то тебе стоит обратить внимание на эти книги, среди них есть несколько по-настоящему любопытных.
Леди кивнула в сторону полок с переплетенными в кожу книгами.
— Ты знаешь, что это?
Я ответил, что нет, не знаю.
— Это рукописные дневники, — объяснила Леди. — Голоса тех людей, что жили в этих местах задолго до нас. Кстати говоря, не только чернокожих. Если случится так, что кто-нибудь вдруг почувствует желание услышать голоса тех, кто жил сто лет назад, узнать, какой была тогда жизнь, то у него не будет проблем — вот они, эти голоса, ждут его здесь.
Повернувшись к одной из стеклянных витрин. Леди заботливо провела по ней затянутыми в перчатку пальцами, проверяя, нет ли пыли. Посмотрев на пальцы и не обнаружив на них следов, Леди удовлетворенно кивнула.
— По моему твердому убеждению, каждый должен знать, откуда он пришел. Не только черные, но и белые. По-моему, если человек потерял прошлое, то у него нет надежды на будущее. Вот почему я положила столько сил на то, чтобы создать этот музей.
— Значит, вы хотите, чтобы жители Братона помнили, что их предки были рабами? — спросила Леди мама.
— Да, я хочу, чтобы они помнили и об этом. Я не желаю, чтобы мои сородичи погрязали в жалости к самим себе, чтобы смирились с тем, что многого лишены в жизни. Напротив, я хочу, чтобы, заходя в этот музей, они могли сказать себе: “вот посмотрите, кем мы были и кем стали”.
Леди повернулась и взглянула на нас.
— Другой дороги, кроме как вперед и вверх, нет, — сказала она. — Нужно читать. Писать. И думать. Вот три ступени великой лестницы, ведущей к свету правды. Нельзя все время оставаться жалобно скулящим рабом, забитым, смиренным и тупым. Все это в прошлом и больше к нам не вернется. Впереди нас ожидает новая жизнь.
Сделав несколько шагов, она остановилась перед картиной с горящим крестом.
— Я хочу, чтобы мои соплеменники с гордостью и достоинством вспоминали о том, откуда они пришли, — продолжила она. — Нельзя забывать прошлое и вычеркивать его из своей памяти. Не стоит также полностью отдаваться ему, растравляя внутри рану мщения; у нас нет ничего, кроме общего будущего, а мстить — значит предавать будущее. Но я говорю себе:
“Мой прапрадед тащил на себе по полю плуг. Он трудился от рассвета до заката, в жару и холод. За свою работу он не получал никакой платы — только скудную еду да крышу над головой. Он тяжко работал и часто бывал тяжко бит. Порой вместо пота из его пор сочилась кровь, но он продолжал идти вперед, когда уже не было сил и от изнеможения хотелось упасть на землю. Он питался отбросами и отвечал “Да, масса”, в то время как его сердце разрывалось в груди, а гордость лежала, растоптанная, у ног. Он покорно работал, прекрасно понимая, что в любой момент его жену и детей в мгновение ока могут отправить на рынок рабов, где их продадут в другие руки, и некому будет защитить их. Он пел днем в поле и лил слезы по ночам в бараке. Он работал и страдал и сносил невероятные муки, для того чтобы… Господи.., для того, чтобы я смогла наконец окончить школу. Я хочу, чтобы об этом знали и помнили все мои братья и сестры, — сказала Леди, гордо подняв подбородок к нарисованным языкам пламени. — Вот такая у меня мечта.
Я отошел от мамы и остановился перед одной из фотографий в рамке, на которой злющий- презлющий полицейский пес рвал на упавшем чернокожем мужчине рубашку, а дюжий полицейский уже занес над курчавой головой нефа свою деревянную дубинку. На другой фотографии худенькая чернокожая девочка с несколькими книгами в руках шли между партами, а сидевшие за ними белые парни и девушки что-то выкрикивали — какие-то оскорбления, судя по их озлобленным лицам. На третьем снимке…
Я замер.
Мое сердце подпрыгнуло и застучало что было сил.
На третьей фотографии была сгоревшая церковь с частично выбитыми, частично закопченными стеклами на высоких окнах; среди пожарища бродили пожарные с шлангами в руках. Несколько стоявших на переднем плане черных смотрели сурово и напряженно, их взгляды затуманила только что случившаяся трагедия. Перед церковью стояли несколько деревьев — все голые, без единого листочка.
Где-то я уже видел этот снимок, точно видел.
Мама и Леди о чем-то тихо переговаривались, стоя рядышком перед витриной с глиняной посудой рабов. Я снова, посмотрел на снимок — и тут вспомнил, где его видел. В старом “Лайфе”, который мама собрала в стопку на крыльце, чтобы выкинуть или сжечь.
Потрясенный этим открытием, я повернул голову вправо, всего на шесть дюймов.
И увидел их.
Четырех девочек-негритянок из моих кошмаров.
На висевшей под снимком блестящей медной табличке их имена были выгравированы витым курсивом: Дэннис Мак-Нэйр. Кэрол Робинсон. Синтия Уэстли. Эдди Мэй Коллинз.
Глядя в объектив фотоаппарата, они весело улыбались, еще не ведая о том, какое ужасное будущее им уготовано.
— Мэм? — глухо проговорил я. — Мэм?
— В чем дело, Кори? — с тревогой спросила мама. Но я смотрел на Леди.
— Вот эти девочки, мэм? — быстро спросил я. — Кто они такие?
Мой голос дрожал.
Встав рядом со мной, Леди рассказала мне о бомбе с часовым механизмом, которая взорвалась 16 сентября 1963 года в Бирмингеме в баптистской церкви на 16-й стрит.
Во время взрыва все четыре изображенные на фотографии юные девочки-негритянки погибли.
— О.., нет, — прошептал я.
Я услышал глухой под маской, закрывавшей его лицо, голос Джеральда Гаррисона. Тогда, в ночном лесу, Джеральд держал в руках деревянный ящик, содержимое которого осталось неизвестным. Когда они наконец поймут, что с ними случилось, то будут бить чечетку на сковородках в аду.
И голос Большого Дула Блэйлока, который ответил: Я положил туда парочку дополнительно. На всякий случай.
