— О Боже мой, — хрипло пробормотал Скотт.
Соскользнув вниз по стенке из вощеной бумаги, он съехал прямо в месиво из гнилого печенья и теперь сидел в нем с закрытыми глазами, обхватив руками голову, чувствуя тонкие покалывания боли в горле.
Скотт поел, и боль в горле отпустила. Потом он напился каплями воды, оставшимися на вощеной бумаге, и принялся собирать в кучку пригодные для еды кусочки печенья.
Чуть раньше он прорвал ногой дырку в плотной вощеной бумаге и пролез в нее за гладкую шуршащую стенку. Теперь же, наевшись, стал перетаскивать в коробку кусочки сухого печенья и складывать их там в аккуратную кучку.
Покончив с этим, Скотт руками и ногами проделал в вощеной бумаге несколько дырочек, цепляясь за которые можно было бы забраться по бумажной стенке до верхнего края коробки. За один подъем он затаскивал по одному или два кусочка — в зависимости от их размеров. Вверх по необычной лестнице из дырочек в вощеной бумаге, затем через край коробки — и вниз по оберточной бумаге коробки, в которой он еще раньше проделал дырочки. На все это у него ушел час.
Потом Скотт в последний раз протиснулся за вощеную прокладку, чтобы убедиться в том, что не оставил ни одного съедобного кусочка печенья. Но обнаружил там только одну крошку. Скотт сжевал ее, заканчивая последний обход бывших залежей пищи, потом пролез через дырку обратно в коробку.
Скотт еще раз окинул взглядом внутренность коробки, но не нашел ничего, что еще можно было бы прихватить с собой. Он стоял среди обломков печенья, держа руки на бедрах и покачивая головой. В результате тяжких трудов он обеспечил себя пищей только на два дня. И в четверг ему опять будет нечего есть.
Скотт выбросил эту мысль из головы. У него и так хватало проблем. А о еде он будет думать, когда придет голодный четверг.
Наконец он выбрался из коробки.
Снаружи было много холоднее. Втянув голову в плечи, он весь трясся от холода. Халат, несмотря на то что Скотт отжал его изо всех сил, оставался мокрым. Вода на него попала с брызгами от падавших на стенки коробки капель.
Скотт сидел на толстом узле из веревки, держа одну руку на кучке добытых с невероятным трудом кусочков печенья. Они были слишком тяжелы для того, чтобы он мог перетащить их на себе. К тому же ему пришлось бы как минимум раз десять сползать вниз и подниматься обратно. А об этом не могло быть и речи. Поддавшись соблазну, он взял кусочек печенья величиной с кулак и, чавкая от удовольствия, принялся жевать его, напряженно думая о том, как выйти из положения.
Убедившись, что сделать это можно только одним способом, Скотт наконец со вздохом встал и повернулся спиной к коробке. «Нужна вощеная бумага, — подумал он. — Ладно, черт с ним. В конце концов, больше чем на два дня все это не затянется».
Напрягая до потери сознания мышцы рук и спины, изо всех сил упираясь ногами в стенку коробки, Скотт выдрал кусок бумаги размером с маленький коврик, оттащил его к краю крышки холодильника и там разложил. В центре этою коврика Скотт уложил пирамидой кусочки печенья, затем обернул их свободными краями бумаги и получил плотно завернутый, без единого зазора пакет высотой по колено.
Скотт лежал на животе на самом краю крышки холодильника и пристально глядел вниз. Он забрался даже выше далекой скалы, стоявшей на самой границе владений паука. Долго же будет лететь вниз его груз, и с какой силой он ударится о пол! А впрочем, в пакете были лишь маленькие кусочки печенья. Страшного ничего не будет, даже если они совсем раскрошатся. Пакет при ударе об пол рассыпаться не должен. И это самое главное.
Несмотря на пробирающий холод, он окинул взглядом погреб.
Да, конечно, когда в желудке что-то есть, жить становится чуть веселее. И для Скотта хотя бы на этот короткий миг погреб перестал быть холодной, голодной дырой, где отовсюду выглядывает смерть. Это было странное, холодное царство, освещенное дрожащим светом, пробивающимся сквозь пелену дождя, царство вертикальных и горизонтальных поверхностей, серых и черных цветов, разбавленных лишь потускневшими от пыли красками хранящихся в нем предметов. Это было царство рычащих звуков и бегства без оглядки, царство раскатистых, оглушительных звуков, подобно тысяче громов сотрясающих воздух. Этот погреб был его домом.
Далеко внизу он увидел женщину-великаншу, которая смотрела на него снизу, все так же опираясь на свой камень, навечно застыв в этой позе рекламного призыва.
Вздыхая, он отполз назад и встал. Нельзя терять ни минуты, иначе можно просто-напросто замерзнуть. Скотт встал за своим узелком. Наклонившись всем телом вперед, пододвинул этот не чувствующий боли груз к краю крышки холодильника и несильным ударом ноги столкнул его вниз.
Тут же упав на живот, он проследил, как пакет грохнулся на пол и один раз подпрыгнул. Затем до него донеслось шуршание разворачивающейся бумаги. Скотт довольно улыбнулся. Груз не рассыпался.
Опять поднявшись на ноги, Скотт решил в последний раз пройтись по крышке холодильника, чтобы посмотреть, не оставил ли он на ней чего-нибудь полезного для себя. И нашел газету.
Аккуратно сложенная, она лежала на цилиндрической коробке проводки холодильника. Испещренные буковками страницы были покрыты пылью. В тех местах, куда попадали брызги от капавшей воды, дешевая бумага вздулась и текст совсем расплылся. Скотт увидел огромные буквы OST и понял, что это был экземпляр нью-йоркской «Глоб пост» — газеты, из-за которой он вынес уже столько страданий.
Он смотрел на пыльные листы, и в его памяти ожил тот день, когда домой к нему пришел с деловым предложением Мел Хаммер.
Марти как-то проговорился о таинственном недуге Скотта своему знакомому Кивани, через которого слухи поползли по всему городу.
Скотт не принял предложения журналиста, несмотря на то что ему очень нужны были деньги. Ведь хотя заключительную часть обследований медицинский Центр провел бесплатно, оставался невыплаченным значительный долг за первую серию исследований. К тому же он не вернул еще пятьсот долларов Марти и не выплатил по прочим многочисленным счетам, накопившимся за долгую, тяжелую зиму. Он не заплатил за зимнюю одежду, купленную на всю семью, за отопление, много задолжал за лечение, потому что после стольких лет, прожитых в Лос-Анджелесе, они физически плохо переносили зиму на Восточном побережье.
Но Скотт пребывал в состоянии, которое он называл периодом гнева и в котором постоянно ощущал копившуюся внутри злобу. Он с гневом отклонил предложение журналиста.
— Нет, покорно благодарю, я не хочу быть предметом нездорового интереса болезненно любопытной толпы.
Он набросился на Лу, когда она, как ему показалось, поддержала его решение без должного чувства:
— Чего же ты хочешь? Чтобы я обеспечивал тебя, играя роль ярмарочного шута?
Еще говоря все это, он уже знал, что, поддаваясь гневу, ошибается и упреки его несправедливы. Но этим гневом пылала вся его душа. И этот гнев довел его до такого состояния, в котором он еще никогда не был: до состояния крайней раздражительности, причиной коей был один лишь страх.
Скотт отвернулся от газеты и подошел к веревке. Погрузившись в воспоминания, от которых в душе опять зашевелился гнев, он небрежно перекинул тело через край крышки холодильника и, цепляясь за веревку руками и ногами, заскользил вниз. Белая стена замелькала перед его глазами.
Гнев, проснувшийся в его душе от воспоминаний, был лишь слабым отголоском ярости, которая постоянно клокотала в его груди в те уже далекие теперь времена, — ярости, с которой он бросался, теряя рассудок, на всякого, кто, как ему казалось, пытался шутить над ним.
Он вспомнил тот день, когда ему послышалось, будто Терри сказала у него за спиной что-то неприятное. Он вспомнил, как, уже будучи ростом не выше Бет, он налетел на нее и стал уличать в якобы подслушанной им дерзости.
— Что ты слышал? — спросила она.
— То, что ты сказала обо мне!
