Максим отвернулся, затем подошел к Ксении и взял ее за руку.
— Ксюша, вы с писателем и Анютой останетесь здесь. Мы не знаем, что нас ждет на перемычке, но там будет очень опасно. Эти ребята — фанатики.
Они пойдут на что угодно, — кивнул он в сторону Зайнуллы.
— Но как же съемки? — Ксения неожиданно для себя заплакала. — Я хочу сказать… Моя работа…
Ты… — Она обхватила его за плечи и, захлебываясь слезами, запричитала:
— Господи, родной мой, возьми меня с собой… Я умру, если с тобой… Возьми меня… Я умею стрелять… Я буду с тобой… — Она умоляюще заглядывала ему в глаза, но Максим отводил взгляд в сторону и непреклонно качал головой.
— Нет, Ксюша, я не могу… Останешься здесь…
Там очень опасно!
— Максим, но я ведь люблю тебя! Максим… — Она обняла его за шею и уже не говорила, а просто плакала.
— Ксения, — Костин подошел к ним, взял женщину за руки и оторвал от Максима, — нельзя плакать накануне боя. Мужчины начинают себя жалеть и от этого слабеют. Нам нельзя сейчас слабеть, Ксения. Нам нужно вернуться. И если вы любите Максима, то немедленно успокоитесь.
— Да, да. — Ксения посмотрела на него более осмысленно. — Мы остаемся. Только… — она оглянулась на Ташковского, который держал на плече камеру, — как же…
— Съемки я беру на себя. У Верьясова найдутся ребята, которые, сделают это более-менее профессионально. Надеюсь, это лучше, чем ничего?
Ксения улыбнулась:
— Спасибо вам, Юрий Иванович! Вы — поразительный человек! Всегда найдете выход.
— А это наша работа, — ответно улыбнулся Костин, — сначала откопать вход, а потом найти из него выход. — И он хлопнул Максима по плечу:
— Пошли, брат! Скорее уйдем — быстрее вернемся!
Глава 32
Они молча наблюдали, как отчаливает катер. На борту уместилось всего двенадцать человек вместе с Максимом, Костиным, Верьясовым и Зайнуллой.
Остальная группа спецназа направилась вдоль берега бегом.
— Как вы думаете, они успеют? — Ксения умоляюще посмотрела на писателя.
— Я думаю, что такие люди, как Костин и ваш Максим, сделают все, чтобы добиться цели, — ответил Ташковский. — Но Верьясов мне не понравился. Он слишком жесток, даже для войны.
— Что вы понимаете в войне? — неожиданно подала голос Анюта. Все это время она сидела молча, глядя на свои руки, покоившиеся на коленях. Теперь же девушка подняла голову, и глаза ее гневно сверкнули. — Не судите о людях, если ни черта не смыслите в жизни.
— Вероятно, вы правы, Анюта. — Ташковский виновато улыбнулся. — Я описывал схватки, драки, сражения, упивался кровавыми сценами и только сейчас понял, сколько в них на самом деле крови, грязи, боли, если это происходит в реальной жизни… Мне, кажется, теперь я буду писать по-другому.
Сказав это, Ташковский неожиданно поверил, что поступит именно так. Он заслужил право писать так, как он того хочет. Заслужил своими страданиями, искалеченными руками, наконец. Фельдшер спецназа смазал их какой-то мазью, перевязал, и Ташковский чувствовал себя, несомненно, легче, чем несколько часов назад, когда их с Костиным вовсю поливал дождь. Конечно, слова Анюты задели его за живое.
Эта изможденная, измученная девушка неожиданно произнесла вслух то, о чем он старался не думать даже втайне от других. Но все же он многое переосмыслил за последнее время. И надеялся, конечно, если получится выкарабкаться из этой проклятой мясорубки, тотчас отправиться в Москву, подлечиться, привести в порядок свои дела. А затем исполнить давнюю мечту — купить дом с яблоневым садом, где-нибудь в Курской или Липецкой области, подальше от сутолоки и соблазнов столицы. Вокруг дома он велит разбить цветники и еще построит конюшню для парочки лошадей. А еще непременно заведет себе кавказскую овчарку и назовет пса Дюк или Дэв. Именно так звали его собак в детстве.
Ташковский закрыл на мгновение глаза и представил, как прекрасно будет проехаться верхом по утренней росе… Легкий холодок покусывает кожу, а дышится так легко и свободно, как в детстве, когда легкие и сердце, не надорванные алкоголем и курением, были еще в порядке…
Об этом он мечтал давно. Но дни летели за днями, а мечты так мечтами и оставались. А так хотелось проснуться вдруг однажды утром, а река — вот она, плещется под окнами. И можно в любой момент искупаться и половить рыбу. Хотя с рыбой вряд ли получится… В средней полосе она воняет дустом и прочими гадостями цивилизации. Нет, рыбалку придется отложить… Ташковский вздохнул. Если говорить о хорошей рыбалке, то надо обосноваться в Сибири. Где-нибудь на Алтае или недалеко от Иркутска. Там удивительно чистые речки, где вовсю играет хариус, и можно даже поймать тайменя…
Конечно, он не бросит писать. Но станет относиться к делу серьезнее. Три его последние книги были откровенной туфтой и написаны на потребу читателя. Они изобиловали ходульными персонажами, а сюжет, хотя и был лихо закручен, все же высосан из пальца. Правда, книги быстро раскупили, частично по инерции, но большей частью благодаря рекламной кампании и усилиям Раткевича. Критики тоже были весьма снисходительны, но сам Артур прекрасно понимал, что они никуда не годятся. И предпочитал не говорить о них, как о непутевых детях, которых стыдятся родители.
Он чувствовал, что теряет легкость пера, а пронизывающая каждый роман ирония, которую так ценили и любили его читатели, все чаще и чаще стала походить на сарказм. К тому же он заметил, что постепенно теряет живость воображения, и это тревожило сильнее всего.
Но, пройдя сквозь испытания, страдания и унижения, Ташковский твердо поверил, что сможет теперь писать не хуже, а может быть, лучше. Неожиданно для себя он получил новый, сильнейший творческий импульс. Артур понял, что жизнь слишком хрупка и скоротечна, а он так безжалостно и бездарно разбазаривал ее, тратил время на дешевых девок, липовых приятелей, которых сам же когда-то назвал друзьями своих денег. Раньше он не придавал этому особого значения. Но сейчас понял цену истинной дружбе и гордился тем, что нашел в себе силы одолеть собственную трусость.
И он уже твердо решил, что обязательно напишет книгу об этих событиях. И как можно быстрее. Ему всегда хотелось попробовать себя в публицистике. И вот она — тема, совсем рядом, живая, живее всех живых… Он расскажет читателям о горе и страданиях, которые несет с собой гражданская война. Не забудет о Максиме Богуше и о Юрии Ивановиче…
Ташковский скривился. Он внезапно вспомнил, как совсем недавно редакторы отговорили его писать роман о Великой Отечественной войне. Под предлогом, что его не будут читать. И он согласился, хотя давно мечтал написать подобную книгу. Конечно, предполагалось, что это будет очередной боевик. Но в нем он хотел рассказать о большой и чистой любви, о настоящей мужской дружбе, об искренних и честных отношениях, свойственных русскому человеку… Он был бы очень патриотичным и очень русским, этот роман. А в последние дни он с особой остротой почувствовал, что значат для него слова «родина» и «Россия». И по-настоящему, на собственной шкуре испытал, как плохо оказаться вне России… Да, несомненно, он смог бы написать роман о войне. Да так, что его бы рвали из рук. Но в очередной раз не захотел спорить, терять время на убеждение, словом, опять прогнулся, пошел на поводу коммерческих интересов издательства.
Но в своей новой книге он скажет обо всем, о чем не мог сказать в прежних романах. Ему плевать на коммерческие интересы. Он готов издать книгу за счет собственных средств. Он может себе позволить рассказать о дорогих его сердцу людях. И прежде всего о женщинах. О Ксении и Анюте. Его всегда интересовала и волновала тема: женщина на войне.
О себе же он напишет совсем немного. Или не напишет совсем. Что он, собственно, сделал, кроме того, что из-за его глупого выпендрежа с оружием арестовали Максима, а его самого покалечили? Это вызвало череду неприятностей, которые едва не привели к гибели Максима, Ксении, Анюты… Если б он был
