Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха

судьбы.

На первой странице этого попурри я сказал, что оно началось, как кровотечение — от известия о смерти Сингриа. А кто подсунул мне Сингриа? Джералд Робитейл из Девятнадцатого округа. Теперь ответьте — откуда было Джералду знать, что мне, чтобы начать всю эту карусель, понадобится «Нувель Ревю франсез» с ее «couronne»[207] статей, посвященных покинувшему нас незабвенному Шарлю-Альберу Сингриа? И мог ли кто-то из смертных предвидеть, что воспоминание о единственной встрече с упомянутым Сингриа станет для меня постоянным возбудителем на следующие одиннадцать лет жизни?

Что мне Гекуба, что я Гекубе? [208]

Я сказал: попурри? Пожалуй. Или — раздача карт. Червы — козыри. Выигрыш или проигрыш, тот же пинокль вдвоем.

С самого начала моей писательской карьеры я был вынужден время от времени рассылать во все концы письма с просьбой о помощи. С годами промежутки между этими воплями о помощи стали увеличиваться, heureusement[209]. За последнее время — лет семь или около того — я заметил, что происходит странная и любопытная вещь. Как только я стал печатать свои письма на мимеографе и разослал первую пачку, пошли чеки. Но забавная вещь — чеки не в ответ на мои мольбы о помощи, а, вообразите, совершенно неожиданные. Обычно это какой-нибудь долг, который я давно списал как безнадежный, или авторские, о которых напрочь забыл.

«Не следует ли мне проявить чуточку больше терпения? — спросил я себя. — Или, может быть, своими активными действиями я подталкиваю судьбу в нужном направлении?»

Как ни странно, важнее оказались не деньги, а открытие, что у меня есть друг, о существовании которого я не подозревал. Да, обращаться за помощью стоит, даже если в последний момент обнаруживается, что в этом не было необходимости. Почему? Да потому, что не только находишь настоящих друзей, таких, кто отдаст тебе последнее, свою «лепту вдовицы», но еще узнаешь, что знал всегда, — богатый обычно отзывается последним. Недавний мой опыт такого рода, опыт совершенно поразительный, показал, что четверо человек (из сотни или больше), которые даже не ответили на мои письма, были самыми богатыми в моем списке. Помощь, которую не моргнув глазом мог бы предложить мне хотя бы один из этой четверки... А, да что говорить! Ирония, и к тому же грустная, в том, что все они считают себя моими большими друзьями. Один, когда мы встречаемся, всегда хлопает меня по спине и говорит в своей беспечной, жовиальной манере: «Генри, ты святой человек!» Следовало бы как-нибудь спросить его, что он имеет в виду — благодарен ли мне, что я его не преследую, или что святой должен питаться воздухом.

Перед отъездом в Грецию я передал на хранение другу чемодан с записными книжками и рукописями, которые считал стоящими того, чтобы их беречь. Разразилась война, я потерял связь с этим другом и скоро примирился с мыслью, что чемодан для меня потерян. Больше того, через несколько лет я окончательно забыл, что вообще был такой чемодан. Потом, вскоре после того, как я обосновался в Партингтон-Ридже, я получил сообщение от некоего офицера торгового флота, что у него есть для меня два чемодана, которые он должен мне передать. В приписке говорилось, что он мой почитатель и для него составит большое удовольствие сослужить мне службу — никакой платы за доставку не требуется.

Когда чемоданы прибыли, я с изумлением увидел, что один из них принадлежит человеку, которого я описал в «Тропике Рака» под именем Филмора. (Те, кто читал роман, припомнят, как я отправил его в Америку, sans chepeau, sans baggage[210] .) Добрых два года после возвращения в свой родной город Филмор, который был не только «богемой», но и до некоторой степени юристом, изводил таможенников и железнодорожный персонал (вокзала Сен- Лазар, где он оставил свой чемодан en consigne[211]). Я готов поверить, что он зашел настолько далеко, что даже направил оскорбительное письмо президенту республики. И вот чемодан передо мной, цел и невредим. Из любопытства я открыл его. В нем не было ничего, кроме книг по юриспруденции, альбомов с семейными фотографиями и сувениров, напоминающих о годах, проведенных им в Йельском университете. Я открыл другой чемодан, который принадлежал мне, и увидел, что ничего не пропало. Все, что я когда-то сложил в него, было в целости и сохранности. Среди прочего в чемодане оказалась увесистая первоначальная рукопись «Тропика Рака», вещь, за которую когда-нибудь можно будет что-то выручить.

Где находились чемоданы все это время? Кто прислал их мне? Demenageur[212] из деревушки под Парижем, человек, которого я и видел-то всего два раза и с которым обменялся лишь парой коротких слов. Написав ему, я спросил, чем могу вознаградить его за бесценный подарок. Я очень ясно дал понять, сколь важно было для меня возвращение чемодана. Он ответил: «Мне ничего не надо! Совершенно ничего! Было так приятно сделать для вас что-то полезное». Я написал снова, и не раз, надеясь уговорить его принять если не деньги, то что-нибудь, в чем он и его семья, возможно, нуждаются. (Французы в то время все еще нуждались во многих вещах.) Но нет, он не хотел ничего. Наконец он ответил, что был бы крайне признателен, если бы я смог прислать одну из моих книг, надписав ее для него, — и ничего больше. В ходе переписки выяснилось, что чемоданы передал ему на хранение мой друг, когда покидал Францию накануне войны. Но как этот удивительно добросовестный человек узнал мой адрес, до сих пор остается для меня загадкой. И такая же загадка — каким образом чемодан Филмора попал вместе с моим в ячейку славного Мариуса Батеду.

Хранись в чемодане свитки Мертвого моря, уверен, этот добрый человек поступил бы так же бескорыстно.

Voila un chic type? [213]

Деньги — и неприятности, с ними связанные! Первые месяцы жизни в Партингтон-Ридже я игрался с мыслью отправиться в Мексику, чтобы там закончить «Кондиционированный кошмар». Я составил «просьбу о финансовой поддержке», — указав, что мне нужно продержаться год, — и уговорил Фрэнсис Стелофф из «Готем бук март» в Нью-Йорке поместить ее в разделе объявлений. Надежд, что на эту просьбу откликнутся, было мало. Написана она была, пожалуй, довольно несерьезно, возможно, потому что в глубине души мне не хотелось ехать в Мексику. Все, чего мне по-настоящему хотелось, это небольшой суммы наличными.

Несколько недель спустя пришло письмо с нью-йоркским штемпелем, к которому был приложен чек на двести пятьдесят долларов. Отправитель, назвавшийся Гэри Коувером, давал понять, что желает сохранить свое подлинное имя в тайне. Он добавлял, что прочел все мои книги, которые смог достать, и хочет, чтобы я знал: он горячий поклонник моего таланта. Это было странное письмо, написанное на превосходном английском, но все-таки что-то выдавало в авторе иностранца, и это пробудило во мне любопытство. Однако я не пытался узнать, кто этот человек. (Нет привычки смотреть дареному коню в зубы.)

Чеки приходили регулярно, как он и обещал. Между тем ко мне приехала погостить молодая женщина, с которой я с некоторых пор переписывался. Она была танцовщицей и каждый день, лил ли дождь или светило солнце, упражнялась, чтобы поддерживать форму. Время от времени, гуляя по лесу, я встречал ее, одетую в трико и перебирающуюся с ветки на ветку, как шимпанзе. Так она тренировалась...

Однажды, когда мы с ней брели в гору, нагруженные почтой и продуктами, сзади остановилась машина, и водитель высунулся из окна, чтобы спросить, не Генри Миллер ли я.

— Я — Гэри Коувер, — сказал он.

Я тупо посмотрел на него, поначалу не сообразив, кто это.

— Я — тот человек, который посылает вам чеки. Не узнаете друга?

Мгновение я молчал, сбитый с толку и постепенно краснея. Потом в мозгу щелкнуло.