спекулянта, видите ли, не приносят счастья! Ну, и друзья, конечно, помогали. Ваша тетушка Евлалия была очень добра. Вы ведь знаете: она одна из ближайших подруг моей мамы. Она давала им одежду и… Боже правый, мама живет подаянием!
Это был один из тех редких случаев, когда Скарлетт видела Ретта без маски — жесткое лицо его дышало неподдельной ненавистью к отцу и болью за мать.
— Тетя Лали! Но, господи, Рэтт, у нее же самой почти ничего нет, кроме того, что я ей посылаю!
— Ах, вот, значит, откуда все! До чего же вы плохо воспитаны, прелесть моя: похваляетесь передо мной, чтоб еще больше меня унизить. Позвольте, в таком случае, возместить вам расходы!
— Охотно, — сказала Скарлетт и вдруг лукаво улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ.
— Ах, Скарлетт, как же начинают сверкать ваши глазки при одной мысли о лишнем долларе! Вы уверены, что помимо ирландской крови в вас нет еще и шотландской или, быть может, еврейской?
— Не смейте говорить гадости! Я вовсе не собиралась похваляться перед вами, когда сказала про тетю Лали. А она, ей-богу, видно, думает, что у меня денег — куры не клюют. То и дело пишет, чтобы я еще прислала, а у меня — бог свидетель — и своих трат предостаточно, не могу же я содержать еще весь Чарльстон. А отчего умер ваш отец?
— От обычного для нынешних джентльменов недоедания — так я думаю и надеюсь. И поделом ему. Он хотел, чтобы мама и Розмари голодали вместе с ним. Теперь же, когда он умер, я буду им помогать. Я купил им дом на Бэттери и нанял слуг. Но они, конечно, держат в тайне, что деньги дал я.
— Почему?
— Дорогая моя, вы же знаете Чарльстон! Вы там бывали. Мои родные хотя люди и бедные, но должны сохранять лицо. А как его сохранишь, если станет известно, что живут они на деньги игрока, спекулянта и «саквояжника». Вот они и распустили слух, что отец оставил страховку на огромную сумму, что он жил в нищете и голодал, чем и довел себя до смерти, но деньги по страховке выплачивал, чтобы как следует обеспечить семью после своей смерти. Поэтому теперь в глазах людей он уже не просто джентльмен старой школы, а Джентльмен с большой буквы. Собственно, человек, принесший себя в жертву ради семьи. Надеюсь, он переворачивается в гробу оттого, что, несмотря на все его старания, мама и Розмари ни в чем теперь не нуждаются… В определенном смысле мне даже жаль, что он умер: ведь ему так хотелось умереть, он был рад смерти.
— Почему?
— Да потому, что на самом деле он умер еще тогда, когда генерал Ли сложил оружие. Вы знаете людей такого типа. Он не смог приспособиться к новым временам и только и делал, что разглагольствовал о добрых старых днях.
— Ретт, неужели все старики такие? — Она подумала о Джералде и о том, что Уилл рассказал ей про него.
— Нет, конечно! Взгляните хотя бы на вашего дядю Генри и на этого старого дикого кота мистера Мерриуэзера. Они точно заново родились, когда пошли в ополчение, и с тех пор, по-моему, все молодеют и становятся ершистее. Я как раз сегодня утром повстречал старика Мерриуэзера — он ехал в фургоне Рене и клял лошадь, точно армейский живодер. Он сказал мне, что помолодел на десять лет с тех пор, как разъезжает в фургоне, а не сидит дома и не слушает квохтанье невестки. А ваш дядя Генри с наслаждением сражается с янки и в суде и вне его, защищая от «саквояжников» вдов и сирот — боюсь, бесплатно. Если бы не война, он бы давно вышел в отставку и холил свой ревматизм. Оба старика помолодели, потому что снова стали приносить пользу и чувствуют, что нужны. И им нравится это новое время, которое дает возможность и старикам проявить себя. Но немало есть людей — причем молодых, — которые пребывают в таком состоянии, в каком находились мой и ваш отец. Они не могут и не хотят приспосабливаться, и это как раз подводит меня к той неприятной проблеме, которой я хотел сегодня коснуться, Скарлетт.
Этот неожиданный поворот беседы выбил почву из-под ног Скарлетт, и она пробормотала:
— Что.., что… — А про себя взмолилась: «О господи! Вот и началось. Смогу ли я его умаслить?» — Зная вас, мне, конечно, не следовало ожидать, что вы будете правдивы, порядочны и честны со мной. Но я по глупости поверил вам.
— Я просто не понимаю, о чем вы.
— Думаю, что понимаете. Во всяком случае, вид у вас очень виноватый. Когда я сейчас ехал по Плющовой улице, направляясь к вам с визитом, кто бы, вы думали, окликнул меня из-за изгороди — миссис Эшли Уилкс! Я, конечно, остановился поболтать с ней.
— Вот как!
— Да, у нас была очень приятная беседа. Она всегда хотела, чтобы я знал, заявила миссис Уилкс, каким она меня считает храбрым, потому что я пошел воевать за Конфедерацию, хотя часы ее и были уже сочтены.
— Чепуха какая-то! Мелли просто идиотка. Она могла умереть в ту ночь из-за этого вашего героизма.
— Тогда, я полагаю, она б сочла, что умерла во имя Правого Дела. Потом я спросил ее, что она делает в Атланте, и она удивленно посмотрела на меня и сказала, что они теперь здесь живут и что вы были так добры — сделали мистера Уилкса партнером у себя на лесопилке.
— Ну и что? — коротко спросила Скарлетт.
— Когда я одалживал вам деньги на приобретение этой лесопилки, я поставил одно условие, которое вы согласились выполнить и которое состояло в том, что эти деньги никогда не пойдут на Эшли Уилкса.
— Вы оскорбляете меня. Я же вернула вам ваши деньги, теперь лесопилка моя, и что я с ней делаю, никого не касается.
— А не скажете ли вы, откуда у вас взялись деньги, чтобы вернуть мне долг?
— Само собой нажила их, продавая пиленый лес.
— А пиленый лес вы могли производить потому, что у вас были деньги, которые я вам для начала одолжил. Вот так-то. Значит, с помощью моих денег вы поддерживаете Эшли. Вы бесчестная женщина, и если бы вы не вернули мне долг, я бы с удовольствием востребовал его сейчас, а не заплати вы мне — все ваше добро пошло бы с аукциона.
Он произнес это пренебрежительным тоном, но глаза его гневно сверкали.
Скарлетт поспешила перенести войну на территорию противника.
— Почему вы так ненавидите Эшли? Можно подумать, что вы ревнуете к нему.
Слова вылетели само собой — она готова была прикусить язык за то, что произнесла их, ибо Ретт откинул голову и так расхохотался, что она вспыхнула от досады.
— Вы не только бесчестная, но еще и самонадеянная, — сказал он. — Никак не можете забыть, что были первой красавицей в округе, да? Вечно будете считать, что более лакомой штучки в туфельках нет на всем белом свете и что любой мужчина, узрев вас, должен тут же ошалеть от любви!
— Ничего подобного! — запальчиво выкрикнула она. — Просто я не могу понять, почему вы так ненавидите Эшли, и это единственное объяснение, какое приходит мне в голову.
— Ну, так пусть вам в голову придет что-нибудь другое, прелестная моя чаровница, потому что ваше объяснение неверно. А насчет моей ненависти к Эшли… Я не питаю к нему ненависти, как не питаю любви. Собственно, единственное чувство, которое я испытываю к нему и ему подобным, — это жалость.
— Жалость?
— Да, и еще немного презрения. Ну, а теперь наберите в легкие побольше воздуха, надуйтесь как индюшка и объявите, что он стоит тысячи мерзавцев вроде меня, да и вообще, как я смею чувствовать к нему жалость или презрение. А когда вы выпустите из себя весь воздух, я скажу вам, что имею в виду, если вас это, конечно, интересует.
— Ну, так меня это не интересует.
— А я все равно скажу, ибо не могу допустить, чтобы вы продолжали строить себе эти ваши милые иллюзии насчет моей ревности. Я жалею его потому, что ему бы следовало умереть, а он не умер. И я презираю его потому, что он не знает, куда себя девать теперь, когда его мир рухнул.
В этом было что-то знакомое. Скарлетт смутно помнилось, что она уже слышала подобные речи, но
