Разумеется, военный атташе в совершенстве владел английским – это Йен отметил во время телефонного разговора. Он мог бы побеседовать и на русском, который выучил за одиннадцать месяцев плена, а до этого едва связывал трудные русские слова. Этим правом – а до некоторой степени и преимуществом – он решил воспользоваться в середине беседы, если таковая затянется; вообще на короткий разговор он не рассчитывал. Да, плавная, мелодичная английская речь вдруг сменится «русским карканьем». Которое, однако, смягчится природной благозвучной фонетикой. Йен хотел произвести впечатление.
Работник российского посольства оказался одного с Йеном Шоу возраста – тридцати одного года. Чернявый, одетый в строгий костюм, он резко отличался от рыжеволосого англичанина, который, присев за столик, расстегнул на темно-синем пиджаке большую пуговицу в виде уменьшенной половинки мяча для игры в крикет. Атташе представился Юрием Ивановым, чему англичанин сразу поверил, но в то же время позволил себе улыбнуться: дипломатическое и военное ведомства России возглавляют Ивановы. Кому как не им работать военными атташе в российских посольствах.
Но улыбка сошла с его лица, когда человек с самой распространенной русской фамилией обозначил не тему беседы – она была оговорена заранее по телефону, а ее стержень, что ли. Да, Йен узнал на фотографии безымянного русского парня. Двое других узников прозвали его Крестик-Нолик. Может, потому, что он тщательно вычерчивал что-то мелкое на стенах подвала – наверное, вел счет дням, или за то, что напевал тихонько: «Крестик-нолик – сутки прочь...» А когда товарищи просили его «заткнуться», он, улыбаясь, надолго замолкал. Иногда насвистывал любимую мелодию.
– Вместе мы просидели два месяца, точнее – пятьдесят восемь дней, – уверенно сказал англичанин.
К примеру, Йен мог сказать, сколько они провели в плену с другим русским, пехотинцем Женей Шпаченко, и еще с одним – Ваней Беликовым, артиллеристом из 70-го полка ОГВ, дислоцированного в Шали.
Новый сосед – значимое событие в каменном мешке, уход кого-то из товарищей по несчастью – то же самое. Все события отпечатываются в сознании, память работает безукоризненно.
– Вы не ошиблись? Это точно он? – У Иванова был приятный тембр голоса. Возможно, Йену показалось, будто атташе едва заметно покачал головой. Во всяком случае, когда он оторвал глаза от снимка, во взгляде собеседника различил то ли легкую досаду, то ли искреннее сожаление.
Невозможно с точностью сказать, что это было и было ли вообще. Однако очевидно, что настроение атташе изменилось. Он уже безо всякого энтузиазма продолжал разговор, его вопросы были сухими, казенными. Сложилось ощущение, что он узнал все, что надо, и теперь хотел поскорее, но более или менее тактично закруглиться.
Чем и заинтересовал наблюдательного англичанина. Теперь уже Йен не спешил сворачивать беседу.
– Он жив? – Пальцы Шоу лежали на фото, где был запечатлен светловолосый парень в военной форме, с улыбкой на продолговатом лице. Англичанин словно претендовал на снимок, который мог войти в книгу. И, с английской прямотой, буквально заявил на него права: – Я оставлю фото себе. – И после короткой паузы: – Не возражаете?
– Пожалуйста, – последовал ответ собеседника.
– Могу я узнать его фамилию? Или хотя бы имя. – Йен приготовился записать на обратной стороне снимка. Иванов мягко отвел его руку:
– Еще раз назовите день и месяц, когда его посадили вместе с вами.
– Он был крайне... – Йен сделал паузу и повторил вопрос: – Он жив?
– Очень на это надеемся.
– Был крайне скрытным, – продолжил англичанин и сравнил: – Как вы. Если другие пленные называли свои фамилии, охотно рассказывали о себе, делились воспоминаниями, то он – нет. Поначалу я даже заподозрил его... Как это у вас, русских: подсадная утка. – Йен сказал это на русском, и на русском же продолжил, чуточку затягивая слова: – Только выпытывать у нас было нечего, мы, а-а, повторяю... We were closest friends there... and we were often speaking about very innermost things,[10]– быстро закончил он. – Понимаете?
Иванов кивнул.
Йен снова взял паузу. Он понимал, что русский хочет уйти – неважно, что право, по английскому этикету, прервать разговор принадлежало ему, принявшему приглашение. Однако Юрий Иванов извинился и попрощался. А выходя из кафе, поднял руку в знак приветствия и благодарности.
«Интересно, – подумал Йен, – разведчик имеет право оглядываться?» Как истинный англичанин, любящий конный спорт, он сравнил Иванова с конкуристом: чем выше класс у спортсмена, тем меньше он оглядывается на пройденные барьеры; а профессионалы конкура так вообще не оглядываются, сбила ли лошадь преграду или нет: что толку?.. Возможно, Иванов не очень хороший разведчик.
Йен заказал скотч безо льда, мелкими глотками, не спеша, выпил, в очередной раз посмотрел на фото. С этим человеком, который был на четыре-пять лет младше его, он пробыл в плену пятьдесят восемь дней.
– 'Крестик-нолик – сутки прочь...'
– 'Заткнись, а?'
Пленник, с еле заметной грустной улыбкой, послушно умолкает.
2
... – Когда спрашивала, как его зовут, он только улыбался слабо и мотал головой: мол, ничего не слышу, не понимаю, – отвечала на вопросы учительница, чудом оказавшаяся на свободе. Она попала в плен в сентябре 2001 года, ее держали вначале в одной из пещер недалеко от селения Белоканы – на границе Азербайджана и Грузии. Потом переправили в Панкиси, в село Зибахеви, а затем в Джоколо. Муж Татьяны, Минзакирия Резо, также по профессии учитель, не мог набрать нужной суммы, которую требовали чеченские боевики за свободу его жены.
Вначале в подвале добротного дома их было трое – Татьяна и двое мужчин, а в конце года появился еще один тяжело раненный русский парень. Одежда на нем была гражданская и явно не с его плеча, он был невысокого роста, худенький. Татьяна с первого взгляда определила в нем военного. Первое время он не мог даже говорить, ел и пил с трудом, после контузии из ушей и носа часто шла кровь. Она и стала его медсестрой. Боевики редко давали перевязочный материал, и она вначале использовала на бинты свою сорочку, потом укоротила платье.
– Раны на боку и левой руке были страшными, – продолжала рассказ Татьяна. Голос у нее был грудной, особую красоту ему придавал заметный грузинский акцент. – А он все время пытался прижать руку – наверное, чтобы ослабить боль. А я не давала ему делать этого. Ведь неизвестно, сколько нас собирались держать в плену. Неделя-другая, и рука могла прирасти к телу, тогда только операция, – авторитетно докончила она. А когда увидела слабую улыбку человека, который опрашивал ее в присутствии ее мужа, чуть обиделась. – Я не только знаю об этом, сама видела. Вот Резо скажет, спросите у него.
– Как вас освободили?
– Никак. Боевики ушли в другое село, и все. Забрали только раненого парня.
– Когда это случилось?
– Точно помню: под Новый год, 31-го числа. Через неделю – 5 января – я была уже дома.
– Это он?
Женщина долго держала в руках фотографию молодого симпатичного парня. Да, что-то знакомое, но на нее со снимка смотрел совсем другой человек – счастливый, полный сил, улыбающийся. А она вспоминала изувеченного, истекающего кровью мученика. Как тут можно сравнить?
