Дочь Стрельцова Людмила рассказывает:
«Я была в пионерском лагере и уж не помню, кто мне там сказал: „А вот здесь папа твой рядом живет“. Я говорю: „Да? Тогда мы сейчас к нему пойдем“.
Нас пошло, по-моему, человек пять, целая компания. У ворот нас спросили: «Вы куда, девочки?» — «А у меня здесь папа живет». — «А кто твой папа?» — «Стрельцов».
Меня пропустили одну, и я помню, что обступили меня футболисты, все совали шоколадки, привели меня к отцу в комнату. И потом он мне какое-то кино показывал и что-то еще. В общем, целый день мы провели с ним вместе. А на следующий день он еще ко мне в пионерлагерь заезжал и привез большой кулек конфет…»
Я думаю, что для Эдуарда никакое раздвоение — даже самое естественное: между детьми от разных браков — оказывалось невозможным. Той, прежней семьи в его взрослой жизни и не было в сущности. Отношения с Аллой через переписку не наладились. И неостывшая ревность и недоверие к первой жене перенеслись на дочь, которую он толком и не видел. Новый футбол уже не до такой степени отвлекал Стрельцова от всего, как дотюремный, — потребность в своем доме осуществилась. После лагерных бараков он никогда не переставал радоваться тому ощущению защищенности, какое дала ему семейная жизнь с женой Раисой. И незаметно подрос сын — почти ровесник второй его жизни в футболе — с Игорем они дома подолгу вместе били по мячу и как минимум три люстры расколотили на Машиностроительной… И вдруг является дочь — внешне вылитый он. Является в те дни, когда он гнал от себя мысль, что карьера игрока заканчивается — и коттедж, где Людмила нашла папу, очень скоро станет для него чужим. Дочь своим приходом нежданным и негаданным — как могло такое произойти, что нежданным и негаданным? — и о возрасте напомнила, и о жизни помимо футбола, о которой столько бесконечных сезонов удавалось забыть, целиком сосредоточившись на событиях на футбольном поле, что одно только и видел — уж действительно «в беспамятстве дней забывая теченье годов», как у Ахматовой. И вот футбол заканчивается, а в остальной — отложенной на время игры в мяч — жизни ничего уже не изменить.
На следующий год, когда ее папа закончил с футболом, Миле Стрельцовой исполнилось тринадцать. Она получила от отца посылку. «В ней было красивое малиновое платье, — рассказывает Мила. — Я его доносила до дыр».
Я в ту осень кратковременно служил в спортивно-физкультурном журнальчике на Каляевской. Руководил журналом уже упомянутый в моем повествовании поэт Николай Александрович Тарасов. При нем журнал принял неожиданно литературный уклон. В редколлегию входил Юрий Трифонов. Печатались Андрей Вознесенский и другие знаменитые писатели. Запрет существовал лишь на Евгения Евтушенко — воспитанника и друга главного редактора. Спортивный министр Сергей Павлов, чьему ведомству журнал подчинялся, не мог простить Евтушенко стихи про «румяного комсомольского вождя», каким был он в качестве секретаря ЦК ВЛКСМ.
Тарасов старался быть осторожным, но конъюнктуры все равно не улавливал. Вернее, люди, управлявшие пропагандой спорта, видели в нем чужого — и придирались буквально ко всему. Я написал для журнала вполне безобидную статью про Стрельцова, мало чем отличавшуюся от санкционированных публикаций о нем в других изданиях. И никакого шума она не вызвала. Но когда увольняли пришедшего к Тарасову заведовать футболом Аркадия Галинского, а вскоре и самого редактора, им, в частности, инкриминировав и заметку о Стрельцове — фигуре все-таки не самой желаемой в издании, выходящем под эгидой министерства спорта, относимого к идеологическому фронту.
У статьи, однако, было и нелогичное продолжение. В издательстве комсомольского ЦК «Молодая гвардия» редактор Михаил Лаврик — человек, помешанный на спорте, пьющий, грамотный, начитанный и со вкусом — организовал серию мемуаров наиболее известных спортсменов. Как исключение, в той же серии, казенно озаглавленной «Спорт и личность», издали книгу Галинского (я еще в шутку спрашивал у Аркадия Романовича: в чьей же литературной записи идет его произведение?). Книгу эту разругал печатно враг Стрельцова и Галинского — Мержанов.
Так вот Лаврик, шалея от собственной смелости или даже авантюризма, пригласил меня к себе — и, размахивая тарасовским журналом, потребовал, чтобы я немедленно принялся за литературную запись мемуаров Эдуарда Стрельцова.
Молодогвардейский гонорар вдохновлял, хотя при жалованье и частых публикациях я и так не бедствовал. Но в тридцать лет — особенно при затянувшемся детстве с ненормированными представлениями о жизни — фанаберия дороже денег. Я не без интереса читал книги из серии Лаврика, но сам их печь в качестве литзаписчика никогда не собирался. Правда, возможность общения со Стрельцовым при условии быть ему полезным увлекла меня сразу — и мыслей о скромности поручаемой мне роли, кажется, не возникало.
Как я уже докладывал, в Мячково с определенного времени я не ездил. Отношения сохранялись с одним отставленным от дел Ворониным. Он мне и дал телефон Эдика — и, созвонившись, я приехал к нему домой. Жил он уже возле Курского вокзала, в доме, где магазин «Людмила».
Начался октябрь. Мне показалось, что Эдуард никуда не торопится, никаких отражений напряженности конца сезона в нем не чувствовалось. Лет через десять он мне признается, что переживал пренеприятнейшие времена. Что-то ему подсказываю, что ехать в Мячково ему больше не нужно. Никто его на сборы не звал. Он спросил по телефону старшего тренера: приезжать ли ему? Иванов сказал: как хочешь. И он остался дома. В неопределенности? Или все ему было ясно? Но ведь и больной, приговоренный врачами, уклоняющимися, однако, от объявления ему диагноза, он не сразу разрешал себе понять намеки, а то и вовсе не разрешал.
В последний свой сезон в футболе Стрельцов неоднократно заводил дома разговоры о том, что вот скоро закончит он играть — и тогда… Но не в драматическом контексте того, что с ним произойдет, а не выходя из бытового пространства. Говорил, допустим, что надо бы успеть выхлопотать на заводе зиловский холодильник. Ведь не дадут, когда он уйдет из команды.
Завершение спортивной карьеры неизбежно несет в себе трагическую ноту. Я не для красного словца провел параллель с безнадежным диагнозом. Закончившему со спортом предстоит — или не предстоит, что и самое-то страшное — другая жизнь. Но и в состоявшейся другой жизни никогда не испытать ничего похожего на то, что постоянно испытывал в прежней — во временной, о чем думал вроде бы непрерывно, а все равно не смог поверить. Почему и похож на смерть уход с арены.
Большому, выдающемуся, знаменитому, великому игроку расставание дается всего труднее. Вроде бы все остается при нем — слава, и почет, и место в истории, необязательно только спортивной. Но звезде спорта неоднократно удавалось совершать чудо. И он не может избавиться от чувства, что он в состоянии совершить еще одно — пусть тогда и последнее…
Эдуард Стрельцов совершил невозможное — совершил то, что никто ни до, ни после него не совершал. Лишний сезон в футболе — пустяк в сопоставлении с им же сотворенным в середине шестидесятых… Неужели за все им перенесенное судьба не подарит ему еще одной весны, одного лета, одной игры, где он свой гол забьет. Гол, о котором будут вспоминать десятилетия…
В такой, согласитесь, неподходящий момент я пришел к нему с издательским предложением.
Но в том одиночестве, какое засасывало Эдика, он мне обрадовался.
И статью в журнале, чего я никак уж не ожидал, он прочел. Только со мной соединил ее сейчас, когда увидел меня у себя дома. Обычно почти равнодушный к тому, что пишут о нем или говорят, он, вероятно, увидел хороший знак в том, что пришел к нему из редакции знакомый человек — и не все, значит, для него закончилось с футболом. Ни про какую книгу воспоминаний он не думал и даже не слышал, что Кузьма чего-то там пишет. Но даже если бы и слышал, сам бы не затеял ничего подобного. А вот втянуть себя в разговор, ни к чему не обязывающий, позволил мне, пожалуй, с облегчением. В неопределенности с футболом ему уж очень было не по себе — и предлагаемая ему любая иная
