афишами многочисленных европейских и американских выставок Бейлака. Говорили, что Бейлак берет за картину не меньше двадцати тысяч долларов. В год он писал их не более дюжины, и почти все после первой же демонстрации превращались в солидную добавку к его банковскому счету. Клиенты и поклонники, знавшие о потрясающей способности живописца вкладывать деньги с максимальной выгодой, восхищались его финансовым гением наравне с художественным талантом.
В обществе у Бейлака была прекрасная репутация. Он обладал редким умением слушать и очень мало говорил о себе. Но тем не менее Фицдуэйн узнал, что Бейлак родился в Америке, в молодости приехал в Европу, изучал живопись в Париже, Мюнхене и Флоренции, а в Берн его привела любовь к женщине.
— Мой роман с Сабиной оказался довольно скоротечным, — рассказывал Бейлак, — а вот роман со столицей Швейцарии растянулся на всю жизнь. Эта тихая столица оказалась более верной, чем женщина. Она прощает мне мимолетные увлечения другими городами, потому что я всегда возвращаюсь к ней. Швейцарская столица обладает очарованием опытной женщины. Наивность и молодость привлекают новизной, но в наличии опыта и зрелости есть своя неповторимая прелесть. — Он засмеялся, как бы давая понять, что не стоит принимать его откровения слишком всерьез. Частенько его собеседникам бывало довольно трудно понять, что Бейлак действительно принимает всерьез. Его открытая, дружеская манера говорить в сочетании с тонким чувством юмора практически не позволяла заглянуть в него поглубже. Да Фицдуэйн и не пытался сделать это. Ему нравился этот гостеприимный человек, и он отдыхал душой в его обществе.
А иногда ирландцу очень хотелось отдохнуть. Эти три недели в Швейцарии были не из легких. Кроме членов семьи Граффенлауб, ему пришлось поговорить о Руда с шестью десятками людей. Это было небесполезно и даже по-своему интересно, но в то же время крайне утомительно.
Не последнюю роль играл пресловутый языковой барьер. Большинство его собеседников говорили, казалось — вот именно что казалось! — на отличном английском. Но при этом постоянно присутствовало напряжение, свойственное разговорам на неродном языке. Особенно вечерами, когда люди устают и расслабляются под действием спиртного. Они бессознательно погружаются в стихию родного языка. Медведь однажды посоветовал ему выучить бернский диалект немецкого. Фицдуэйн ответил ему, что, учитывая патологическое нежелание ирландцев выучить даже родной язык, этот совет — по меньшей мере трогательная наивность.
Количество посетителей ежедневного салона Бейлака колебалось от нескольких десятков до нуля — в зависимости от погоды, кулинарных пристрастий и осведомленности друзей художника о его пребывании в Берне. Тех, кто рассчитывал скоренько и вкусно перекусить у Бейлака, ждало разочарование: за столом хозяин предпочитал разговор, а тонкие вина и деликатесы следовало поискать в другом месте. Здесь вам предлагали холодные мясные закуски, сыры, пиво. Меню практически не менялось.
Этот день выдался довольно спокойным, и поскольку Фицдуэйн пришел попозже, а другие гости ушли пораньше, ирландец и Бейлак впервые оказались наедине.
— Как вам нравится наш милый городок? — спросил Бейлак.
Он откупорил гуртенское пиво и отхлебнул прямо из бутылки. Фицдуэйн заметил, что во время работы Бейлак выдерживал богемный стиль. И напротив, на вечерних приемах всегда демонстрировал изысканность и даже некую чопорность. Вообще Бейлак был немножко актер.
— Как видите, я до сих пор не покинул его. — Фицдуэйн решил попробовать “бюнднерфляйш” — нежную, тонко порезанную телятину, которая много месяцев вялилась в горах.
— А как двигаются ваши изыскания?
— Не слишком быстро. — Фицдуэйн налил себе еще пива. Он провел достаточно времени в странах, где не хватает или стаканов, или пива, или того и другого, и научился извлекать максимум из того, что ему предлагалось.
— Вы все же надеетесь узнать об этой истории с Руди больше? В сущности, разве можно доподлинно выяснить, почему человек кончает счеты с жизнью, особенно если он даже записки не оставил. Все, что вам остается, — это версии, предположения, а много ли в них проку?
— Немного, — согласился Фицдуэйн. — Я и не надеюсь, что мне удастся узнать истину. Я даже не уверен, что сумею построить более или менее приемлемую версию. Возможно, мною движет желание успокоить его неприкаянную душу — или я просто пытаюсь уместить страшное событие в привычный контекст. Я и сам не знаю, чего хочу. — Он улыбнулся. — Видите: я не понимаю даже собственных мотивов, так где уж мне понять, что было на уме у Руди! С другой стороны, должен признать, что поездка в Берн сильно улучшила мое самочувствие. Возможно, банальная перемена обстановки сыграла свою роль.
— Вы меня немного удивляете, — сказал Бейлак. — Я читал вашу книгу. Вы — опытный военный фотокорреспондент. Неужели вы до сих пор не привыкли к смертям?
— Выходит, что нет, — улыбнулся Фицдуэйн. Вскоре их разговор перешел на искусство, а затем и на излюбленную тему всех эмигрантов: примечательные особенности страны пребывания, в данном случае — Швейцарии вообще и Берна в частности. Бейлак обладал неистощимым запасом бернских шуток и анекдотов.
Около двух Фицдуэйн собрался уходить. Он посмотрел на часы.
— Вы как Золушка, — сказал он. — Часы бьют двенадцать, и она спешит уйти, ибо в полночь ее карета превратится в тыкву. А если серьезно, что здесь происходит, когда вы запираете двери?
Бейлак рассмеялся.
— Вы перепутали сказки. После литра пива я превращаюсь из доктора Джекила, гостеприимного хозяина, в мистера Хайда, одержимого художника.
Фицдуэйн окинул взглядом огромные холсты на стене. На свой дилетантский взгляд он назвал бы это смесью сюрреализма и абстракции. Бейлак терпеть не мог таких определений. Его картины были очень выразительны. Страдание, насилие, красота переплетались в них самым непостижимым способом. Бейлак был безусловно талантлив.
Спускаясь по ступенькам крыльца, Фицдуэйн усмехнулся. За его спиной слышались щелчки многочисленных электронных запоров. Он посмотрел на телекамеру у входа в студию. Двадцать тысяч долларов за картину. Он покачал головой. Ван Гогу при жизни вряд ли были нужны такие предосторожности.
Проходя мимо праздничных предпасхальных витрин, пестревших раскрашенными яйцами и шоколадными зайчиками, он вдруг подумал об Итен. Ему очень не хватало ее.
Фицдуэйн смотрел, как маленький реактивный самолет с эмблемой Ирландии подруливает к стоянке.
Это был самолет, который использовался только для поездок членов правительства рангом не ниже министра. Но Килмара любил красивые эффекты.
— Они собирались даже устроить официальную встречу на аэродроме, — сказал Килмара, пожимая Фицдуэйну руку. — Вежливые ребята эти швейцарцы. Но я отказался: предпочитаю сначала поговорить с тобой. — Он запрокинул голову. — Господи, погода-то какая, а? В Бальдоннеле, когда вылетали, дождь лил как из ведра. Похоже, надо менять профессию: эмигрирую сюда и заделаюсь банкиром.
— Я думаю, сэр, вы прилетели сюда не только за тем, чтобы пожелать мне счастливо встретить Пасху.
— Да, Пасха. Тебя ждут интересные пироги. Ну что ж, начнем.
Из Белпмоза, небольшого бернского аэропорта, они направились на квартиру к Фицдуэйну. Их сопровождали две полицейские машины без опознавательных знаков. Квартира находилась под охраной подразделения автоматчиков. Реактивный самолет после посадки тоже взяли под вооруженную охрану, и специальная команда с собаками обыскала его в поисках взрывчатки. Команда получила приказ перед отлетом повторить проверку.
У шефа уголовной полиции в последнее время и так хватало головной боли. Еще один труп, на этот раз командира ирландских рейнджеров, был ему совершенно не нужен.
— Как тебе, должно быть, известно, — говорил Килмара, — расследование убийств не входит в компетенцию рейнджеров. Наше дело — быстрые и решительные операции, когда того требуют государственные интересы Ирландии. Считается, что нам вообще лучше поменьше светиться на публике. Розыскная работа — это дело полиции. Естественно, мы все время пытаемся понемногу расширять эти узкие рамки, у нас есть кое-какие связи и возможности, но, к сожалению, мы крайне ограничены в прямых
