Шагая под дождем, Фицдуэйн действительно чувствовал себя спокойно. Столица Японии отстояла от Ирландии, где произошло последнее кровопролитие с его участием, больше чем на шесть тысяч миль. Воспоминания о перестрелке в госпитале и смерти де Гювэна понемногу изглаживались из памяти. Раны больше не беспокоили, он был в отличной форме и начинал даже испытывать удовольствие от непривычного окружения. “Жизнь все-таки чертовски приятная штука!” — подумал Фицдуэйн, ускоряя шаг и поворачивая направо, на проспект Ясукуни-дори. Его целью был квартал Джинбохо, где он собирался побродить по книжным лавкам и, может быть, что-нибудь купить.
Детектив-суперинтендант Адачи наслаждался воскресной трапезой в доме родителей, но лишь до тех пор, пока не встал вопрос о его женитьбе.
Как правило, его мать заговаривала об этом прямо, однако сегодня она завела длинный разговор о царствующей династии, при этом по особенному поглядывая на сына.
Она несколько раз подчеркнула, что непрерывность рода — одна из самых главных добродетелей, и привела в пример кронпринца, которому предписывалось жениться как можно раньше.
Параллель, которую она проводила, была ясна Адачи с самого начала. Он, быть может, не нес на своих плечах мистической ответственности перед Небом за благосостояние ста двадцати с лишним миллионов японцев — своих подданных, однако для своих родителей он оставался источником тревог и огорчений. И если сам кронпринц мог быть принужден к женитьбе — например, усилиями двора и средств массовой информации, — то уж родителям Адачи сам Бог велел склонять сына к покорности своей воле.
Под их давлением детектив-суперинтендант вынужден был сбежать гораздо раньше, чем планировалось. Поначалу он отправился в штаб-квартиру департамента, чтобы проведать свой отдел и перечитать досье ирландца. Расследование убийства, таким образом, дарило ему большее отдохновение, чем общество родителей, которым иногда словно вожжа под хвост попадала.
Потом он подумал о Чифуни и при этом даже поморщился, как от сильной боли. Адачи любил ее и скучал, если долго ее не видел, однако ощущение того, что он ее теряет, не покидало его даже в редкие часы, что они проводили вместе. Если он когда-либо и хотел на ком-нибудь жениться, то именно на ней, но Чифуни была Новой японской женщиной и не задумывалась о браке…
О, эти женщины! Какое в них удовольствие, какая боль и какие безумства! Кто мог сказать наверняка, что они за существа и откуда? Наверное, они и сами не знали этого.
Он рассеянно ответил на приветствия полицейских из отряда поддержания общественного порядка, которые в своей яркой парадной форме охраняли вход в департамент, и на лифте поднялся в рабочий зал своего отдела. Даже несмотря на то, что дело было в воскресенье, как раз после обеда, в зале оказалось не меньше дюжины его сотрудников. Адачи почувствовал, что гордится своей принадлежностью к трудолюбивому японскому народу. Правда, по чистой случайности именно в этот момент никто из его людей не работал, все смотрели бейсбол по телевизору, но дело было в принципе. Поэтому Адачи не стал настаивать на немедленном продолжении расследования и, присоединившись к группе у телевизора, досмотрел матч и выпил две банки пива.
После бейсбола он забрел в свой кабинет, чтобы просмотреть досье гайдзина, и обнаружил, что за его столом в поте лица трудится инспектор Фудзивара. Он не сделал перерыва даже ради своего любимого бейсбола, склонность к которому была общеизвестной чертой инспектора. Фудзивара демонстрировал подлинное самоотречение, и Адачи почувствовал себя несколько смущенным.
Он допили чай, и Адачи отправился в “Фермонт”. У него было еще много времени в запасе, так как Фицдуэйн ждал его не раньше пяти, и он решил поехать на метро не до Куданшиты, ближайшей к отелю станции метро, а выйти на остановку раньше, в Джинбохо, немного побродить там, глазея на витрины, а потом не торопясь прогуляться вверх по холму. Рядом с Куданшитой был полицейский участок, куда он мог заодно заглянуть. По воскресеньям там обычно дежурил сержант Акамацу, седой ветеран, который обучал Адачи постовой службе, и, оказываясь поблизости, Адачи всегда навещал своего старого наставника.
Жена Акамацу умерла несколько лет назад, дети разъехались, поэтому по воскресеньям он чувствовал себя особенно одиноко. Полицейские силы стали его второй семьей. Адачи же был для него чем-то вроде приемного сына. Адачи тоже полюбил старика. Да, он непременно заглянет к нему сегодня. К тому же старый полицейский хорошо помнил прошлые времена, и Адачи надеялся, что он сможет рассказать ему что-нибудь интересное о Ходаме. Кому же, как не ему, лучше других знать все, что происходило несколько десятилетий назад? Старый сержант был опытен, мудр и обладал редким качеством, к которому Адачи всегда стремился — умением перспективно мыслить.
Потом Адачи подумал об ирландце, с которым он вскоре должен был встретиться, и спросил себя, действительно ли он сможет оказаться полезным для их расследования. Детектив-суперинтендант весьма в этом сомневался, однако его разбирало любопытство. Идея пригласить гайдзина в Японию исходила не от кого-то, а от самого Паука. Чифуни, которая звонила Адачи сразу по возвращении из Ирландии, также оценила его довольно высоко, что было для нее вовсе не характерно. Должно быть, в этом человеке на самом деле что-то было.
Судя по материалам досье, Фицдуэйн обладал настоящим талантом к решительным действиям и силовым операциям. В Токио это умение вряд ли ему пригодится. По любым стандартам японская столица была исключительно мирным и спокойным городом, не говоря уже о стандартах американских мегаполисов. Просьба о том, чтобы ему разрешили носить оружие, показалась нелепой и смешной не одному Адачи. В этом вопросе он полностью поддерживал решение Паука: никаких пистолетов. Опасность, которая якобы грозила гайдзину и в существовании которой Адачи сомневался, была заботой исключительно сотрудников полицейского департамента.
С этими мыслями Адачи незаметно для себя пересек Джинбохо, заглянув всего в две или три книжные лавки, и направился к двухэтажному зданию полицейского поста, фактически — миниатюрного полицейского участка, расположенного на углу Ясукуни-дори.
У входа дежурил молоденький полисмен, судя по всему — недавний выпускник полицейской школы. В это время суток все его обязанности сводились к тому, чтобы объяснять прохожим, как пройти туда-то и туда-то. Когда с этим вопросом к нему обратились две очень привлекательные офис-леди, одетые по воскресному в джинсы и майки, он даже слегка порозовел. Адачи вежливо дождался, пока полицейский освободится, и только потом показал свое удостоверение. Юноша стал красен как светофор — он понял, что заставил ждать старшего офицера.
Пряча улыбку, Адачи снял ботинки и прошел вглубь здания, а затем поднялся по крошечным ступенькам наверх, в помещение для отдыха — комнату-татами. Носить ботинки в частном доме или в помещении, где поддерживается традиционный японский порядок и стиль, считалось дурным тоном, а кроме того, соломенные циновки могли пострадать от уличной грязи и грубых полицейских ботинок, особенно если погода стояла дождливая.
Прежде чем подняться на самый верх, Адачи окликнул сержанта. Акамацу был его учителем и поэтому продолжал обращаться к детектив-суперинтенданту так, словно он все еще был его учеником. Так было принято в Японии: при первом знакомстве модель отношений устанавливалась на всю жизнь. Никто не стремился называть друг друга по именам, как это было принято между близкими людьми на Западе. Дружба или доверительные профессиональные отношения, сложившиеся между двумя японцами, не нуждались в подобном поверхностном и формальном признаке. Если упомянутые отношения в действительности имели место, то это было понятно и без слов.
— Сэнсей! — окликнул Адачи.
Наверху, в проеме лестницы, появилось морщинистое лицо, обрамленное коротким ежиком седых волос. Сержант Акамацу выглядел так, словно ему выпало повидать и пережить почти все, что только может выпасть на долю токийского полисмена за пятьдесят лет службы. Так оно, собственно, и было. Акамацу поступил в полицию еще во время американской оккупации и продолжал служить, несмотря на свой пенсионный возраст, так как, во-первых, его имя стало чуть ли не нарицательным, а во-вторых, он все еще справлялся со своей работой лучше, чем большинство новобранцев.
Галстук сержанта был распущен, в одной руке он держал чашку с чаем, а в другой — газету. Он был без портупеи, две верхние пуговицы на брюках были расстегнуты, а на ногах Адачи заметил старые шлепанцы. Выражение его лица сначала показалось Адачи недовольным — кому понравится, когда тебя лишают законного перерыва, — однако стоило ему узнать своего ученика, как лицо Акамацу расплылось в
