Сигорд не то что не спал — он глаз сомкнуть не мог. Впрочем, и не пытался. Деньги — он их уже четырежды пересчитывал, даже это ему опротивело сегодня. Три восемьсот двадцать, включая бутылочный урожай, минус проставки и прочее. Вещи собраны, спать не хочется. Сигорд подумал немножко, поморщился от досады и принялся распаковывать собранное, искать заварку, сахар, кружку, ложечку… Потом все это надо споласкивать… Впрочем, почему бы и нет? До утра далеко, надо же чем-то себя занять?
Нет, но как он так умудрился не знать, что в стране уже много лет новый Господин Президент! Сигорд ведь не поленился вчера, проверил по уличным газетам: Президенту Муррагосу унаследовал Президент Леон Кутон, из военных, все правильно. Только было это десять лет назад… Хотя нет, именно двенадцать, в одна тысяча девятьсот восемьдесят первом году! Как же так? Сигорд придерживал проводки, чтобы не вывернулись, левая рука фиксирует кружку, уши ждут, пока шипение не раздуется в бульканье — все это в темноте, дело привычное, когда вернется в комнату — там уже свечечка ждет, только спичку поднести, тоже, кстати, надо будет не забыть взять, а ведь забыл бы. Да, раз он такое забыл!.. Нет, это кошмар. Он ведь помнит, оказывается, тот день, он помнит его! И телевизор, и похоронные марши до самого вечера, пока, наконец, безутешные дикторы не объявили о невосполнимой для всего человечества утрате. На работе придушенные смешки и оживление. Точно! Он тогда еще на радостях срочно нажрался с начальником соседнего отдела в каком-то бистро. Как же он все это забыл? Что же он делал все эти годы? Сколько лет он бомжует — пять, шесть? Сигорд напрягся, ухватился, словно за кончик ниточки, за тот пьяный вечер… Очередной пьяный вечер… да, через три года после него. То есть восемь лет назад он впервые переночевал на вокзале, Еще через неделю его первый раз отвезли в обезьянник и продержали там до утра. Еще через неделю получил десять суток за бродяжничество… Как быстро опускается человек. Кончились деньги на еду и жилье, иссякло терпение родных, испачкалась одежда, пропала работа — и все. И ты на дне. А привычки дольше живут: ты все еще видишь себя благополучным и уважаемым, воображаешь себя приличным, культурным, востребованным и стоит только остановиться и оглянуться — и завтра, край послезавтра весь этот кошмар уйдет, а прежняя жизнь, которая раньше была постылой, вернется. И вовсе она, оказывается, не постылой была и не невыносимой — нет, счастливой она была, прежняя жизнь. Восемь лет он бомжует, начал в сорок четыре, теперь ему пятьдесят два. Зубов нет, глаза подсели, сердце никуда, печень болит, спина болит, руки болят, ноги болят… Кашель постоянный, стоит спине чуть подстыть. Жилья нет, денег нет, страховки нет. Документов нет — вот это по-настоящему скверно. Что с ним будет через полгода-год, когда деньги кончатся?
— Почему кончатся??? — Сигорд задрожал. — Он заработает, он непременно найдет денег. И преумножит. За квартиру он заплатит и встретит зиму в тепле, с водой, со светом, под одеялом… Которое придется покупать отдельно, У Пати в комнате нет ни подушек, ни простынь, голая тахта. Простыни и наволочки есть, один комплект, она говорила. Ну и что? До весны, до лета, ему в любом случае хватит денег на жилье, а там… Лишь бы не украли и не отняли! Сигорд погасил свечку и обжег палец второпях. Прислушался. Кровь дрожала в ушах и висках мелко-мелко, забивала посторонние звуки. Нет, конечно же нет, все тихо, это просто жесть на крыше громыхнула. Сигорд напрягся, вспоминая: перекрыл ли он лестницу на чердак пустым ящиком? Чтобы тот гремел в случае чего? Или забыл напоследок? В темноте, а пусть даже и при карманном свете — от фонарика там, от свечи — фиг с два тут разберешься в этих руинах, обязательно бы шум возник, большой шум, тут разве что он сам к себе мог бы подкрасться. Надо просто успокоиться и дернуть еще чайку, либо бульончику. И сходить к дырке, пока предыдущая вода из ушей не полилась. Дырка послужит напоследок, вспомнит былое, чего теперь экономить атмосферу, умерять чужие отныне запахи?
Человечек ходил по чердаку, садился, ложился, спускался кипятить воду, вздыхал — шевелился, одним словом, вместо того, чтобы спать и не мешать чужой дреме. Это было очень похоже на боль в сердце: Дому, конечно же, сердца не полагалось, но он, по опыту долгой собственной жизни и нескольких поколений своих жильцов, знал, видел как оно болит и как от этого умирают люди… Он знал это и сейчас чувствовал свою боль, видимо, очень похожую на сердечную.
Утро встретили вместе, одновременно увидев розовое солнце на сером горизонте. Там же, над горизонтом, висели длинные и узкие туманы, а огромное солнце чудилось стеклянной елочной игрушкой, как если бы не оно тускло сияло сквозь облака, но наоборот — облака виднелись сквозь прозрачное светило. Сигорд попытался увидеть в розовом знобком рассвете доброе предзнаменование своим делам, Дом ничего не пытался, слишком ветхи и неповоротливы у него были думы, но ему вдруг стало тоскливее, чем даже в осеннее полнолуние, — он бы разрыдался, если бы умел, да плач — людской обычай.
И обоим не унять было дурных предчувствий, тоски и тревоги, однако у человека билось живое сердце в груди, а в сердце жила надежда.
Глава пятая
Два месяца Сигорд жил на новом месте, ничего не зарабатывая, а только тратя, и к середине мая почти обезумел от собственного мотовства. Пятьсот десять талеров вылетели из карманов только в уплату лендлордихе Пате, на бытовое обустройство ушло еще двести. Гардероб обновил — нитяные перчатки, да штаны с курткой, да теплые ботинки… Трусы, носки — по две пары… Шарф дешевый по случаю, шапка вязаная вообще даром досталась. Семьдесят талеров на тряпки ушло. Регулярный прием пищи — два, а то и три раза в сутки — двести талеров. Двести талеров на жратву, мама дорогая! Да раньше он пил на меньшие суммы! Итого за семьдесят пять дней проживания: девятьсот восемьдесят талеров! Именно что проживания — прожился, а не нажился. Сто двадцать талеров он срубил случайными заработками, из них бутылок на полтаху, то есть, сто бутылок собрал за семьдесят пять дней. Сто двадцать отнять от девятисот восьмидесяти — получится восемьсот шестьдесят. А в кассе убыль — восемьсот семьдесят два. Ну и куда, спрашивается, девались двенадцать талеров? Уворовать, вроде бы, никто не мог, стало быть, утекли меж пальцев, а то и вовсе потерялись из дырявых карманов. Разиня. Нет, дырок в карманах нет у него ни единой: Сигорд не шутя следил за прочностью одежды, редкий вечер иголке с ниткой не находилась новая работа: каждый шовчик, каждый рубчик, каждый сантиметр подкладки в куртке, в штанах… Глаза под вечер слезятся, так он и на ощупь ничего не пропустит. Вот, кстати, куда три талера-то закатились: новые катушки с нитками, иголок набор, наперсток и увеличительное стекло! Минус три — осталось девять невесть куда улетевших учетных денежных единиц. Раззява, транжира, лопух.
Сигорд порадовался тому, что за две минуты размышлений сумел сократить дефицит баланса в своем гроссбухе, но… Может быть он и не тратит особенного лишнего, однако расходует не просто деньги, а невосполняемый ресурс. Типа того, что наскочил чувак на золотую россыпь, черпает из нее горстями и лотками, живет не тужит — и все вроде бы суперзамечательно… как вдруг россыпь-то на исходе! Дальше что? Вот именно, вот он проклятый вопрос: где взять денег??? Да не просто бы добыть котлетку полусотенных или сотенных, а чтобы всегда, чтобы как прилив и отлив: каждый день, регулярно, до конца жизни! И чтобы вволю! Но сейчас бы и котлетка не помешала. Где взять эти проклятые золотые копи и рудники? Где? Все деньги — стервы.
Каждое утро Сигорд начинал с чая: за кружечкой горячего он себя настраивал на результат: сегодня, обязательно сегодня он найдет и придумает! Свалка велика, снега не предвидится, только искать и искать, находить и придумывать… Но дни шли за днями, вот уже устойчивый иней по утрам, а все придуманные варианты оборачиваются пшиком, а то и убытками. Сигорд однажды надыбал на свалке древесностружечные плиты, уговорил шофера, разгружавшегося рядом, довести груз до специального пункта, заплатил два червонца, угробил три часа времени, а в итоге и плиты не приняли, и денег лишился. Плиты пришлось бросить прямо на месте и древесные старьевщики из пункта, естественно, присвоили
