сказывается на женском темпераменте самым неожиданным образом. Должно быть, различие между мной и Катериной – в том, что она лжет до определенного предела и знает, когда надо остановиться. Если бы речь шла обо мне, я бы продолжал отрицать свою беременность, даже лежа в родильной палате с привязанными к стременам ногами. Если не считать сестры и деверя, которые после моей оговорки смекнули что к чему, Катерина сообщила о своей беременности, когда и собиралась – в конце третьего месяца. Нас поздравили, правда, не с таким восторгом, как поздравляли со вторым ребенком, с которым поздравляли менее радостно, чем с первым.
– Мы хотели, чтобы малыши были друзьями, – сказала Катерина, и я оглянулся, недоумевая, кого еще она подразумевает под этим королевским 'мы'.
– А-а-а, – ответили наши друзья и родственники и похлопали ее по животу, словно он вдруг стал достоянием общественности.
С этого момента маленькому эмбриону придется привыкать, что люди то и дело стучат ему в стену. Я чувствовал потребность защитить маленького человечка, что был там, внутри. После двенадцати недель зародыш начинает напоминать человека. Формируются все основные органы. Появляется сердцебиение, легкие уже дышат, желудок переваривает пищу, селезенка… что там делает селезенка… разрывается при авариях. Еще у эмбриона формируется позвоночник. Я рад, что хоть у одного из нас будет хребет.
Катерина все еще куксилась, так что не стоило ей рассказывать о наших временных финансовых затруднениях. В то время как она направо и налево делилась хорошей новостью, я за пазухой приберегал плохую. А чтобы избавить беременную жену от неприятных писем, решил, что пришло время действовать и отправил в банк письмо. В конверте был не чек, но записка с просьбой отправлять корреспонденцию в Южный Лондон. Одну трудность я преодолел.
Единственным человеком, которому я ничего не сказал об очередном ребенке, был мой отец. Он вышел на пенсию и теперь живет в Борнмуте, так что я не могу часто навещать его. Телефонную трубку в его жилище снимает автоответчик и бормочет предельно неинформативную чепуху. Слушая ее, я почти вижу отца, старательно читающего по бумажке: 'Человек, которому вы звоните, не может в данный момент подойти к телефону, хотя, возможно, он дома'. И отец улыбается, представляя, как взломщики злятся: Хрен. Хрен. Хрен. Если бы старый хрен сказал, что его нет дома, тогда я залез бы туда и поработал как следует'. Отец так и не побывал в нашем домике в Кентиш-тауне, и я изводился муками совести. Он боялся приезжать в Лондон, опасаясь, что опять начнутся беспорядки из-за подушного налога[23]. После того, как отец завел электронную почту, мы стали общаться более регулярно: он то и дело звонил мне и спрашивал, почему его электронный почтовый ящик не желает настраиваться.
– А что с сетью, Майкл? Ты уже освоил сеть?
– Нельзя 'освоить сеть', папа. Это не новомодный танец, вроде твиста.
– Ну и я, похоже, тоже не могу освоить сеть. Наверное, что-то заткнулось у меня в компьютере.
Я мог бы сообщить папе об очередном ребенке по телефону, но мне хотелось сказать ему об этом при встрече. Катерина съязвила, что к тому времени, когда я, наконец, соберусь сделать это, наш новый ребенок родится, вырастет и пойдет в университет. Поэтому я перезвонил отцу и сказал, что мы хотим нагрянуть в гости и приготовить ему обед, а затем я мог бы поучить его компьютерному делу. Отец обрадовался.
– Это было бы чудесно, Майкл. Но перед тем как ты приедешь, не нужно ли мне сбегать в магазин и купить немного 'Майкрософта'?
Отец прожил жизнь, занимаясь таким респектабельным занятием, как торговля препаратами. Он вовсе не из тех, кто имеет двух ротвейлеров, золотые перстни на каждом пальце и продает 'крэк' на задворках манчестерских ночных клубов – папа никогда не зарабатывал таких денег, потому что он торговал неправильными препаратами. Он продавал согревающий лимонный напиток от компании 'Бичем' и таблетки от расстройства желудка. Я попытался представить, как он едет куда-то вглубь страны, к своему лучшему клиенту. Папа открывает чемоданчик, клиент разрывает пакетик с 'Алка-зельцером' и пробует на язык. 'Отличное дерьмо, приятель. Но только не вздумай подсунуть мне второсортный товар, иначе я позабочусь, чтобы твое безголовое барахло выловили из Ист-ривер. Сечешь, кореш?' Отец принадлежал к тем торговцем препаратами, которым выделяют служебную машину и идут пенсионные отчисления.
Ему приходилось немало ночей проводить вне дома, особенно после того, как он познакомился с темноволосой аптекаршей по имени Джанет с курорта 'Ройял Лимингтон'. Отец пошел на все, чтобы убедить ее купить весь ассортимент продуктов. Ради этого он даже оставил жену и единственного ребенка. С тех пор дома остались лишь мама и пятилетний я. Мы жили неподалеку от Лондона, я рос в полуотдельном доме с полуотдельным отцом. После официального развода родителей мне пришлось проводить одинокие выходные в отцовском домике, где стоял странный запах. Подобно отцу, которого эвакуировали во время войны, меня отправляли в незнакомый город – я ехал, прижимая к себе чемодан и несколько наскоро собранных игрушек, беженец на родительской войне.
Мне нечего было делать во взрослом отцовском доме за много миль от своих друзей, поэтому я приезжал и играл на пианино. Многие годы все субботы и воскресенья я проводил за пианино. Под пыльным табуретом обнаружился лишь один сборник нот: 'Традиционные гимны для фортепиано', – и я играл их снова и снова. Поначалу я лишь пытался подбирать мелодии на слух, но со временем играл все увереннее, пока, наконец, не возомнил себя Элтоном Джоном в сверкающих башмаках на платформе в четыре дюйма – важной походкой я выхожу на сцену 'Голливуд-Боул' и пою свой первый суперхит 'Мой Бог ближе к тебе'
– Благодарю вас, леди и джентльмены. А теперь песня, которая мне очень нравится, давайте вместе – 'Когда взираю я на дивный крест'.
И я пропел бы все четыре куплета церковного гимна в стиле буги-вуги, экспромтом выдавая 'Йе!', 'О, бэби!' после слов 'Встречал ли ты любовь и грусть такие, и терн сплетался ль в столь густой венец?' А потом, слегка сбавив темп, я выдаю припев 'Возделаем пашню, посеем хлеба'. И зрители поднимают руки с зажигалками и медленно раскачиваются. Внезапно над сценой вспыхивает фейерверк, и я перехожу к попурри из своих ранних хитов: любимые классические рок-н-роллы типа 'Вперед, Христово воинство', 'Иисус – возлюбленный души моей' и заглавную песню с последнего альбома: 'Я знаю, что Спаситель жив'. Последнюю песню я исполняю на бис, при заключительных аккордах делая два оборота вокруг собственной оси.
Наверное, если бы родители не развелись, я никогда бы не научился играть на фортепьяно, не учился бы музыке в колледже и не достиг бы головокружительных высот, когда мою песенку трижды прокрутили на радиостанции 'Долина Темзы'. Теперь я стал, по выражению отца, 'сочинителем поп- музыки'. Он очень мною гордился и временами звонил, чтобы сказать, что минуту назад по телевизору передали мои произведения.
– Да, рекламное агентство купило сто эфиров, папа, двадцать из них – в лучшее время.
– Должно быть, твоя музыка понравилась, раз ее показывают снова и снова.
Я тащил детей к дому, где нам предстоял воскресный обед, а навстречу по дорожке спешил отец. Длина дорожки десять ярдов, но он все равно надел шляпу. У отца была веская причина носить шляпу, хотя он и считал необходимым снимать ее в помещении. За те краткие два года, что отец провел с фармацевткой Джанет, она сумела уговорить его пересадить волосы. Хотя шевелюра не особо поредела, отец подверг себя болезненной и дорогой операции, и небольшие волосяные кустики с затылка перекочевали на лоб. Какое-то время казалось, что хирург добился поразительной оптической иллюзии, и мой отец снова обзавелся челкой. Но позади этого бастиона волосы продолжали редеть с угрожающей быстротой. Пусть крошечные пучки пересаженных волос героически удерживали плацдарм, волосяные сумки вокруг них опустели, оставляя пересаженный аванпост в полной изоляции.
Возможно, именно поэтому фармацевтка Джанет его и бросила. Теперь отцовская голова представляла классический пример мужской лысины: пространство от лба до макушки сияло гладким скальпом, и лишь ровная грядка пересаженных волос цеплялась за кожу, словно песчаный тростник за дюну.
Разговоров о папиной лысине мы никогда не заводили.
