Тирмен

обойти. Вот через этот лабиринт группа и проскользнула, вместе с двуногим грузом. Дело за малым — настырных союзников у входа задержать.

Лена улыбнулась. Дрогнули белые губы.

— Не сбривай усы, Петя! Всем нравится, а мне... Мне тоже нравится. Не жди, пока умру, сейчас уходи. А у меня пистолет есть. И гранат связка.

Лейтенант кивнул, немного подумал. Наклонился к девушке, расстегнул кобуру на ее ремне. Вынул «Вальтер», отбросил в сторону, подальше.

Звякнуло.

Сержант-радист глядела прямо над собой, в пустое небо.

— Connais-tu, comme moi, la douleur savoureuse
Et de toi fais-tu dire: «Oh! l'homme singulier!»
— J'allais mourir. C'etait dans mon bme amoureuse
Desir mkle d'horreur, un mal particulier...

— Прекрати! — тихо попросил Кондратьев. — Не поминай, не надо!

А в голове отозвалось дальним эхом. «Познал ли ты, как я, блаженное страданье и сам в чудачестве сравнился ли со мной?» Перед войной прикупил сборник, успел перелистать. Шарль Бодлер, «Цветы Зла». «Я думал умереть. И ужас, и желанье, как редкостный недуг, росли в душе больной... »

Не послушалась Лена. Всегда славилась непокорством. И в группу напросилась, лично к начальству ходила. Кондратьев не хотел брать девушку. Войне конец, пусть хоть она уцелеет.

— Angoisse et vif espoir, sans humeur factieuse.
Plus allait se vidant le fatal sablier,
Plus ma torture etait bpre et delicieuse;
Tout mon coeur s'arrachait au monde familier.

«В тоскливом чаянье, без бунта, без дерзанья, чем тек быстрей песок в клепсидре роковой, тем злее было мне и тягостней терзанье... » — откликнулась послушная память. Кондратьев оглянулся и ничего не увидел. Одни скалы вокруг, чтоб им провалиться до оливинового пояса! Но он знал: рядом, совсем рядом Та, которую звала Лена, дочь репрессированного командарма. Детдом, война, смерть — все, что ей досталось на этом свете. «... И сердцем рвался я покинуть мир родной... »

— Не надо, — повторил он. — Ты будешь жить! Мы оба выживем. Война кончилась, уедем куда- нибудь в Ташкент!..

Лена не ответила, зажмурившись. Только губы до сих пор шевелились. Лейтенант не услышал, скорее угадал:

— Я жаждал, как дитя, скорей увидеть пьесу,
И ненавидел я мешавшую завесу,
Но наконец возник студеной правды мрак...

Сержант-радист не верила в бога. И бессмертие души не признавала. Как-то сказала, что человек — вроде электрической лампочки. Испортилась — выбросили. А то, что свет в пространстве фотонами блуждает, не утешение.

Хотел Кондратьев возразить и не смог. О чем расскажешь? О фотографиях среди летней листвы? «И мирно умер я, объят зарей холодной. И больше ничего? Да как же это так? Поднялся занавес, а я все ждал бесплодно... J'etais mort sans surprise, et la terrible aurore m'enveloppait... ».

Он лег к пулемету.

9.

К Данькиной повестке Петр Леонидович отнесся спокойно, чтоб не сказать, равнодушно. Прочитал, топорща усы, как читают для проформы хорошо знакомый текст, скомкал в руке и сунул в карман пиджака.

— Рутина. Что, тирмен, съездим, отработаем усиленный паек?

Глядя на улыбающегося дядю Петю, Данька задним числом обругал себя за расшатавшиеся нервы. Недопустимая вещь для стрелка. Ну, послали в командировку. Сделаем, что надо, и вернемся. Давно пора было. А то все грамотами отделывались...

Два года назад, когда его зарплата стала вызывать у отца подозрительную радость, а у матери — радостные подозрения и оба начали приставать с вопросами, как в парковом тире можно заработать такие приличные деньги, не влезая в криминал, он, в свою очередь, спросил у Петра Леонидовича: как объяснить родителям высокие ставки? А заодно и полезные знакомства, редкие визитки, особые телефоны в записной книжке мобильника...

Решение оказалось самым простым. Через неделю Даньке передали пакет, где лежала грамота от мэрии на его имя. В деревянной рамочке под стеклом: герб города, золотое фольгирование, подпись мэра... Все чин-чинарем. В грамоте Даниилу Архангельскому выражалась благодарность за помощь в проведении