— Ганна Петровна… Вы-то откуда знаете, что затворницу Анной звали?
6
— Беда, Владислав Викторович, — угрюмо сказал директор.
Ганна Петровна вот уже три дня не выходила на работу. Болела.
— Мать у меня только что была… Ее мать, Ганны. Говорит, неладно дело… Сидит, говорит, Ганнуся в оранжерее сиднем… И не говорит ни с кем. Не ест, не пьет… В кровать не ложится… Спрашивала, что делать?
Владислав Викторович ждал несчастья. Хоть себе не признавался, но в душе — ждал. С того самого последнего чаепития.
— Что делать, Владислав Викторович? — Директор смотрел требовательно и как будто обвиняюще. Чуял директор, видевший паленого волка, что случилось между молодыми коллегами неладное — тогда еще. В сентябре.
— Последний урок. — Физик посмотрел на часы. — А там… Не звали меня, правда, но готов идти непрошеным.
В доме биологички пахло валерьяновыми каплями. Непривычный в этих стенах, панский запах. Мать Ганны встретила Владислава Викторовича настороженно: подозревала, вслед за директором, что лихая перемена с дочерью случилась не без участия молодого коллеги.
— Ганнуся! — крикнула с фальшивой веселостью. — Гости к тебе!
Физик содрогнулся, переступив порог оранжереи. Тут царил густой аромат — сладкий, томный, от него мутилось в голове. Владислав Викторович споткнулся о собравшийся в складки половик у двери…
Ганна Петровна сидела перед расцветшей орхидеей. Светло-фиолетовый цветок тянулся к ее лицу раздвоенным язычком. Ганна Петровна смотрела на коллегу с удивлением и страхом. Лицо ее казалось бледным, как лепестки орхидеи, страдальческим и незнакомым.
— Ганна Петровна, — пробормотал Владислав Викторович. — Ганна… Прошу прощения, что без приглашения… Но все так о вас тревожатся… Анна… Петровна…
И, не понимая до конца, что делает, опустился на одно колено, взял белую тонкую ладонь в свои, загорелые и крепкие, приложился губами к синей жилке на тыльной стороне ладони.
Девушка не пыталась остановить его. Не вырвала руку, не выказала ни малейшей неловкости. Наоборот: странный поступок физика вдруг пробудил в ней доверие. Во всяком случае, теперь она смотрела без страха — на смену ему пришла слабая надежда.
Запекшиеся губы шевельнулись:
— Кто… вы?
— Какой отпуск? — бушевал директор. — Начало учебного года — и отпуск?! Не ждал от Ганны такого… Кто мне сейчас биологичку найдет? Кто программу выполнять будет? А?
— Не может она работать, — в пятый раз говорил Владислав Викторович, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — И на сессию не поедет — академотпуск возьмет…
Директор неожиданно угомонился. Сел за стол, переложил туда-сюда пару отпечатанных на машинке бумаг.
— Ты мне смотри, — сказал, поглядывая на завуча исподлобья. — Не дай бог окажется, что ты в этом деле… В больницу она ездила? В район?
Владислав Викторович, оскорбленный глупым подозрением, не смог сдержать горькой улыбки.
— Что ты дыбишься?! — снова вскипел директор.
— Если бы все было так просто, — искренне признался Владислав Викторович. — Если бы.
7
— Здесь была клумба, — сказала Анна Петровна.
Они стояли посреди поросшего крапивой пустыря. Неподалеку темнели развалины флигеля — хотели там гаражи ставить, но слишком сложно оказалось и дорого, старый фундамент засел в земле, как корень гнилого зуба. Пораскинули смету, копнули два-три раза экскаватором — и оставили до лучших времен.
— Там — каштановая аллея… А здесь дубы. В низинке — пруд. Вербы… Лебеди… Лилии…
На дне ямы и сейчас темнела вода. Владислав Викторович наклонился, пытаясь увидеть свое отражение. На секунду поверилось — там, в нечистом зеркале, могут на секунду проявиться и вербы, и лилии. Отражение того, чего больше нет…
— Анна Петровна. — Он крепче сжал ее руку. — Вам не холодно?
— Благодарю вас. — Тихая улыбка. — Вы… спасибо.
— Я должен признаться. — Он волновался. — Я… обманул вас тогда, когда принес листок якобы из библиотеки… Он из моего семейного архива. Бабка, скитаясь по поселениям, сундучок все-таки сберегла…
Она смотрела непонимающе.
— Пан, которого расстреляли на крыльце этого дома… приходился мне двоюродным дедом. По линии Матюшкеви-чей, Ольшанских театралов… вы, наверное, слышали?..
Она вдруг поднялась на носки. Положила ладони ему на плечи:
— Владислав Викторович! Я знала… я догадалась с самого начала, как только вы вошли… Вы единственный человек, кто мне в этом мире не чужой!
Учитель физики влюбился.
Даже не так: учитель физики заболел.
И днем и ночью его преследовал запах орхидей. Он отвлекался на уроках и забывал, зачем вызвал к доске ученика. Он метался под тонким «солдатским» одеялом, и во всех снах его было одно и то же. Он желал учительницу биологии.
Он являлся к ней каждый день, приносил кулек печенья, сладкую плитку «Пальма», конфеты- батончики, упаковочку чая. Мать накрывала на стол — и втихомолку жаловалась гостю, что Ганнуся, прежде такая работящая, теперь не желает помыть даже чашки. С тех пор как платье себе пошила (извела, между прочим, три метра синего шелка, дорогая материя), так и сидит сложа руки, все смотрит на свою орхидею…
Пили чай.
Потом коллеги уединялись в оранжерее, где топор можно было вешать в густом аромате орхидеи. Этот запах пьянил пуще прежнего, сводил с ума. Анна Петровна в новом шелковом платье усаживалась на складной стульчик, а Владислав Викторович опускался перед ней на одно колено — и целовал ей руку.
От кончиков пальцев. От розовых длинных ногтей. Выше и выше. Каждую складку, каждую линию, каждый едва различимый волосок… Влажную теплую ладонь. Запястье. Сгиб локтя…
Ему казалось, что земля под ним разверзлась и падению нет ни конца ни края. Ни одна женщина никогда на свете, включая и Анну до ее странного перерождения, не вызывала у него ни тени подобных чувств.
И осознание того, что она, может быть, умалишенная, не отвращало его. Наоборот — сильнее кружило голову.
8
