подметки стирать?
Ясно, что премии в следующем квартале Черт не получил. Может, выкрутился бы, за ум свой чертячий взяться успел, но только граппа подвела. Принялся Черт по кафе парижским про экзистенцию толковать. И со знакомыми, и с теми, что не очень. А дальше — ясность полная. У чертей с этим делом хуже, чем у нас. Легла бумага, бесовскими каракулями исписанная, прямо на стол Люциперов, грянул он кулачищем…
В одном повезло Черту, хоть и не слишком. Был он Черт уважаемый, не из новых, которые от грязных брызг народились или из яйца пасхального неосвященного вылупились. Настоящий Черт, коренной! Вот и позволили бедняге самому ту дыру выбрать, в которой ему теперь жить-бедовать предписано будет. Сунули Черту под самый пятачок карту французского Генерального штаба: показывай! И вспомнил он, как в давние годы заглядывал на хутор Ольшаны, что в славной Малороссии. Хмыкнул, ткнул когтем. И не подумал, что был прежде хутор — стал райцентр, была Малороссия — и ее переменило.
Понял лишь, когда с автобуса сошел. Оглянулся, поморщился. Тут его под локоток и поддержали. Аккуратненько так.
— А документик ваш, гражданин?
В прежние годы черти — те, что издалека к нам жаловали, — под шляхтичей польских да под купцов немецких рядились. Поглядишь на такого: фу-ты ну-ты, пан пышный! Но и здесь перемена вышла. Оказалось на Черте нашем пальтишко драповое с вытертой подкладкой, шапка-бирка, что теперь «пирожком» именуется, и ботинки киевской фабрики со шнурками рваными. А ко всему — фибровый чемоданчик, в котором и коту тесно. Привыкай, мол, ссыльнопоселенец пекельный, кончилось твое панство!
Понял Черт: и вправду плохо. Полез за паспортом во внутренний карман, а пока доставал, пока ощупывал и мысленно перелистывал, сообразил: еще хуже! Но только делать нечего. Достал, предъявил.
— Аи да паспорт! — захохотали те, что под локти Черта взяли. — Всем паспортам паспорт! Да с таким тебя, гражданин, и в тюрьму Лукьяновскую не пустят!
Что правда, то правда. Сплошные «минусы» в паспорте: в Москву нельзя, в столицы республик нельзя, и даже в центры областные. Некролог, не паспорт! Видно, здорово досадил Черт начальству пекельному.
— Ну, ладно, — отсмеялись. — Держи, лишенец. Живи пока!
А как вернули документ, как вышел Черт на площадь у вокзала… Куда теперь? Прежде все помнил: там шинок огнями светил, там голова, грешник забубённый, проживал, там ведьма знакомая из-за плетня выглядывала. А теперь… Дома кирпича красного в два этажа, грузовики по дороге пыль снежную поднимают. Холодно, сыро… Куда Черту податься?
— А здоров будь, значит!
Поглядел Черт — подумал, что прежние весельчаки вернулись. Ан нет, не они — знакомец давний из родного Пекла.
— Никак Фионин? — всмотрелся. — Ишь, каким важным стал, и не узнать-то!
Сам же смекнул: хоть и в шапке-бирке, хоть с паспортом негодным, а все одно — встретили.
— Да и тебя не узнать! — отвечает ему черт Фионин. — Словно после лагеря исправительно- трудового. А меня по фамилии звать не моги, с «гражданином» именуй. Ну, пошли, что ли?
Не стал Черт спорить. Это прежде Фионин самым никудышным чертом считался — из тех, что веревки висельникам подают. Теперь и морду отъел, и в пальто ратиновое вырядился. А на левом боку, под пальто — револьвер в кобуре желтой. Вроде и не видно, но только от взгляда чертячьего не скроешь.
Зашли они в ресторанчик вокзальный, взял черт Фионин «мерзавчик» да пару котлет, стаканы выставил.
— Не потому угощаю, что персона ты значительная, — пояснил. — Был ты важным — никаким стал. А потому угощаю, что у нас у всех теперь чертячье равенство. Прежде небось и горилки со мной бы не выпил, побрезговал, а теперь — не откажешься, поди!
И вновь не стал Черт спорить и отказываться не стал. Про себя же решил, что прав приятель его Жан-Поль Сартр. Захотел черт Фионин гонор свой показать, с гостя спесь сбить, а ведь доброе дело сделал. И водки поднес, и поведать о здешнем житье-бытье захочет. Иначе зачем приглашал?
И в самом деле. Как выпили, котлетами холодными зажевали, приосанился черт Фионин, платком батистовым губы вытер.
— Ну, слушай! Чего прежде было — забудь. Раньше ты волю свою показывал да Месяц с небес перед Рождеством воровал, теперь же — зась! Наша теперь власть!..
Не выдержал Черт — улыбнулся. Славная была история с Месяцем, ох славная, даже теперь вспомнить приятно! Ведь это только кажется, что Месяц с небес легко добыть, если ты черт, конечно. Хитрое оно дело, не всем чертям доступное.
— И про Рождество забудь. Нет теперь Рождества — и Великдня нет, и Петрова поста разом с Великим. Порядки теперь здесь правильные, пекельные. Никаких тебе ведьмовских шабашей, никаких опыров с одминами. Были — и нету! А какие остались, строго живут, по патенту работают, не самовольничают. Потому что души теперь тоже целиком — наши. У кого хотим, у того отнимаем, и не иначе. Понял ли?
— Понял! — кивнул Черт, немало удивляясь. — Что ведьм с прочими скрутили, ясно. И что души ваши целиком — тоже. Но с Рождеством-то как вышло?
Сам же думает: болтай, Фионин, болтай! Никогда ты умом своим чертячьим не славился. Чеши языком длинным!
— А календарь о восемнадцатом годе зачем меняли? — заухмылялся черт Фионин. — Календарь поменяли, а праздники все в прежние дни оставили, по старому стилю. Вот и нет теперь в них силы!.. Ну, не это главное. А главное, что первым сегодня у нас в районе гражданин Сатанюк. Скажет — орденом тебя наградят, скажет — шкуру на школьные ранцы сдерут. Он и среди нас, чертей, первый — и среди людей тоже. Потому как прятаться нам, чертям, сейчас не резон, напротив. Так что слушайся во всем — да приказы выполняй. Вот Рождество отмененное отгуляем и поставим тебя, лишенца, веревки висельникам подавать. Забудешь о своем Париже, ох забудешь!
Совсем скверно Черту стало. Понял: и такое сделают. А главное, знал он черта Сатанюка, что ныне «гражданином» обернулся. Довелось встречаться! Да так, что и без новой встречи вполне обойтись можно.
Поглядел на него черт Фионин, лапой пухлой по плечу похлопал.
— Понял? Вижу, понял! Ну ладно, живи — пока! А мне на бюро райкома пора, списки утверждать станем. На таких, как ты, вражина!..
С тем и откланялся. То есть кланяться, конечно, не стал, даже кивнул еле-еле.
Вышел Черт на улицу, чемоданчик фибровый в руке пристроил — да и побрел куда глаза глядят. Идет, а сам вновь о приятеле Сартре размышляет. Вот ведь как выходит! Вроде доброе для них, чертей, дело случилось: и Рождества нет, и черт знакомый на хуторе, что теперь райцентром стал, верховодит. В прежние дни, когда любой казак мог молитвой припечатать, о таком и не мечталось. Казалось бы, хорошее дело? Вот только почему-то все больше о веревке намыленной думается — и не чтобы висельнику ее подать, а чтобы себе оставить.
Идет Черт, о Сартре размышляет — и по сторонам поглядывает. Не позднее еще время, ходит народ туда-сюда по улице. Принюхался Черт по привычке — не пахнет ли где грехом? Дрогнул ноздрями — да чуть и не задохнулся. Всюду, всюду дух грешный! И такой густой, что с непривычки обмереть можно. Не поверил Черт, в душу первого встречного заглянул. Эхма, что в душе-то! Мечтает она, как рассмотрят в «инстанции» письмо анонимное, которое три дня назад в ту «инстанцию» отправлено. Рассмотрят, меры примут. Черт — в другую душу, а там и вовсе мрак. Вспоминает душа, как врагов лютых к кирпичной стенке ставила, как сапоги да галифе, еще теплые, с дружками своими делила. Помотал Черт башкой ушастой, высмотрел на улице дивчину пригожую. Уж у такой в душе иное совсем будет!
И вправду — иное. Умел бы Черт краснеть, залился бы краской до кончиков ушей своих собачьих. А тут и не покраснеешь даже. Одно осталось — лапой когтистой махнуть. Махнуть — и ночлег искать приниматься. Потому как в дни прежние можно было к знакомой ведьме заглянуть или в шинке
