спрятал, а для верности ткань-бостон английской булавкой заколол. Не потеряется, не выпадет. Вот вам, шпионы проклятые!
Тем же вечером я в Ольшаны подался. Пусть и целый день впереди, только в таком деле лишнее время никак не помешает. Как на фронте — осмотреться, послушать, выводы нужные сделать. Потому и не в гостинице, а в Доме колхозника устроился, что возле рынка стоял. Там и послушаю, там и подумаю. В гостинице же райкомовской стены больно тонкими казались.
Послушать довелось, а вот подумать — нет. Завернул я в буфет тамошний, чтобы чаю их знаменитого, жженым сахаром закрашенного, взять. Ох, не смейтесь! К тому чаю даже сахар полагался, два куска целых. Зашел — и только головой покрутил. Ну дела! Ну гуляют!
А гуляли знатно. Сейчас от гулянок прежних только память и осталась. Пойдешь, бывает, в ресторан, так и развернуться негде. Ну, где душе истинно казацкой там гулять? Столики, словно в колхозной столовой, оркестр в ухо дует, а на скатерти — скука в посуде белой. Только не в ресторане дело. Настоящее веселье не когда стол полон — когда душа за края перехлестывает. Тогда можно и на газетке картошку вареную лупить под спирт голимый. В те же времена бедовые гулялось как-то по-особенному. Видать, и вправду, если рядышком с Чужой Молодицей (цур ей пек!) плясать заставят, самый душевный пляс и начнется.
Вот и гуляли. Столы сдвинули, скатертями застелили, хоть и в пятнах те скатерти. Не беда! Зато на столе… Сглотнул я, тут меня и позвали. Громко так.
— Ба! Да никак ты будешь, товарищ?
Поглядел я — и вдругорядь головой покачал. Надо же, встретились!
— Товарищ Запорожец? Ты ли это, друг боевой?! Ясное дело — он. Сидит за столом мой старый сослуживец товарищ Запорожец — черноусый, чернобровый, со шрамом знакомым на левой щеке. Недаром ему тот шрам достался! Все такой же, только не в форме командирской, а в темном костюме при вышиванке.
— Садись, красная конница. Вместе гулять станем! Хотел отказаться, а потом и решил: к чему? От души ведь зовет: плохих людей за свой стол товарищ Запорожец не посадит. Значит, и они — душевные. Так чего еще желать?
Сел, рюмку злодейки белой опрокинул да к знакомцу своему повернулся:
— Ну, друг-товарищ, рассказывай!..
Буфетчик новые скляницы на стол ставит, вот и кастрюля с картошкой, вот и свинина на блюде паром исходит. Товарищ Запорожец мне вторую рюмку наливает, да не просто, по края самые.
И пошло-поехало! А когда гармонь появилась да танцевать пошли!..
То ли от мыслей своих, то ли от шума-гама, но только потерял я, признаюсь, бдительность. Не к тому это, что под стол рухнул или, к примеру, револьвер служебный прошляпил. Не свалить казака третьей скляницей! Но все-таки маху дал, причем изрядного. Мне бы прислушаться, чего товарищ Запорожец рассказывает, на что намекает…
— Отслужил я свое! — хохочет. — Видать, стар стал. Тебя, брат, по контузии комиссовали, а меня так просто, за компанию!
Он смеется, я смеюсь. А мне бы не веселиться — задуматься. С чего бы это, с радостей каких кадрового командира Рабоче-Крестьянской ни за что ни про что в запас услали?
— А теперь на кооперацию поставили, в Житомирскую область, у самой польской границы. Поработал два года без отпуска — погулять отпросился. Вот и гуляю!
Смеется товарищ Запорожец, хохочет, вновь наливает. А мне бы опять прикинуть, отчего он в отпуск подался не в Крым-республику, не в столицу, наконец, а прямиком в нашу глушь? Или буфет при Доме колхозника Сорочинской ярмарки славнее?
Долго ли, коротко гуляли, выпили сколько да много ли отплясали, сказать не решусь. Кто такое в голове держит? Если все на ус мотать, не гулянка будет — протокол. Вечер отплясали, ночь отгуляли, а когда под утро оглядеться довелось, понял я, что стола уже нет и буфета нет. Сидим мы с товарищем Запорожцем в моей комнате, и разливает он по стака-нам-гранчакам, что к графину прилагались, последнюю скляницу горилки.
— Будем, товарищ!
Крепко так сказал, позавидовал я даже, не к месту вовсе о завтрашнем совещании вспомнил. Вот ведь беда!
— Будем, товарищ Запорожец!
Выпили, зажевали чем было, пачку «Казбека» распечатали. Гляжу, а моего друга-товарища словно подменили. Лицо из красного белым сделалось, губы в черту сжались, потемнели глаза.
— Рад, что тебя встретил, товарищ! И что погулял с тобой, тоже рад. Хорошо повеселиться в день последний!
— Чего говоришь, товарищ Запорожец? — не понял я. — Какой день последний? На себя погляди, прямо жених!
Встал он, друг мой фронтовой, пиджак скинул, вышиван-ку расправил, к зеркалу, что на стене пылилось, шагнул.
— И вправду жених. Невеста моя, Молодица Чужая, уже при пороге. Не соврал я тебе и другим не соврал, но только и всей правды не поведал. Слушай!
Тут мне жарко стало. Понял: не шутит ни про день последний, ни про Чужую Молодицу. Скинул и я пиджак, воды прямо из графина глотнул. А товарищ Запорожец между тем рассказывать принялся. И о том, как из-за навета его из командиров полка выгнали, и как в Житомире на кооперации отсидеться думал.
— Только не отсиделся, брат! — усмехнулся он, шрам старый погладив. — Три раза смерть обходила, четвертый, видать, последний. Узнал я, что вот-вот заберут меня бесы, выправил отпуск, деньги с книжки сберегательной снял — и за Днепр, куда подальше и потише.
— Бесы? — не понял я, от полной растерянности о настоящих чертях подумав.
Захохотал товарищ Запорожец, ворот вышиванки развязал.
— Ух, жарко, словно в пекле! Так бесы и есть, считай, из пекла самого. Пострашней прежних будут… Стреляться не стал. Негоже выйдет, если казак наглую смерть сам себе учини г. Решил погулять — напоследок. Ведь не осудишь, брат?
Что тут ответишь? Развел я руками.
— Как осудить? Сами рядом с твоей невестой ходим. Только не рано ли горевать? Ведь и на бесов этих укорот есть!
Помотал он головой, горилки в стаканы налил.
— Не выйдет! Слыхал я, боятся бесы лишь самого товарища Химерного. Но и ему сила не во всем дана. А мое дело — ясное да простое, как дорога в пекло. Шепнули мне вчера, что уже ордер подписан и машина из Полтавы послана. Бежать бы, да некуда, — и в Миргороде ждут, и в Харькове. Видать, в твоих местах кирпичную стенку спиной греть доведется. А к тебе, товарищ, просьба есть. Не бросай меня до рассвета, не по себе одному в такой час. А как солнце покажется, хлебнем по последней, да и пойду я в кагал их бесовский. Сам пойду, сам сдамся. Пусть стреляет, адово семя, командира-орденоносца! Не оставишь, брат?
Страшно мне стало, словно не его — мой час плясать с Чужой Молодицей пришел. Но как товарища в такую ночь бросить?
Сколько сидели, о чем толковали, не так и важно. Думал я, страх уйдет, пусть недалеко, за дверь, за порог, пусть хоть в угол спрячется! Ведь на войне и не то бывало. Да где там! С каждой минутой не только пить — дышать становилось труднее. Видать, война — одно, а когда Чужая Молодица сквозь рассветную мглу в лицо тебе смотрит… И вот уже чудиться стало, будто не товарищ Запорожец предо мною — мертвяк неупокоенный, после боя забытый. Провалились очи, зубы желтым оскалом заухмылялись, вместо вышиван-ки — лохмотья черные клочьями… Протер я горилкой глаза — полегчало. Ненадолго.
А под самое утро, в белый сумрак, подошел к окну товарищ Запорожец, на меня посмотрел, подумал. Затем, не говоря ни слова, взял со спинки стула пиджак, шагнул к двери…
И нет его!
А я, как был, в вышиванке и сапогах, на койку и свалился.
Проснулся ясным днем, к полудню ближе. Открыл глаза, вспомнил, чего было, да чуть не
