дочери умершей два года назад бывшей работницы парикмахерской «Фея».
Текст интервью скучал на столе. Никто в него даже не заглянул.
— Это не я, Константин. — Женщина поправила рыжие волосы, поморщилась. — Ковен вас предупредил. Пока только предупредил, на первый раз. Думаете, мы не знаем, зачем вы ходили в «Страшную газету»? Ковен за Максимом Андреевичем давно наблюдает, непростой он человек… А вы забудьте — все забудьте!
— Вас — тоже? — не выдержал журналист.
— Меня? Нет. Про букет орхидей я тоже буду помнить… Знаете, Константин, перед нашей встречей я разложила карты Таро, потом даже по пеплу проверила… Все должно было получиться очень хорошо, такое выпадает раз в жизни. И тут вы — наглый, самоуверенный, циничный… Признаться, озлилась невероятно. Если бы вы не остановились, если бы не то, что лежало у вас в кармане…
— Я бы… умер? — Костя, невольно сглотнув, сжал в ладони бронзовый пентакль.
Гели Реф поглядела на него, словно на неразумного ребенка.
— Нет, не умерли бы. Переспали бы со мной, закончили интервью, может, успели бы рассказать Игорю о своем веселом приключении. А дня через три — залаяли бы, как пес. И лаяли бы до конца дней — на цепи в психбольнице. Не верите?
— Не верю. — Журналист отвернулся. —
— Не все. — Рыжеволосая встала, подошла ближе. — Но все и не надо знать, Константин. У людей свои законы, у нас — свои. Я могла бы рассказать вам, что моя мать была не виновата, Машкина сама попыталась наложить на нее проклятие, но не сумела, и смерть прилипла к ней навсегда… Но это — мое дело. Люди — сволочи, Константин, нечего их жалеть. Людмила Машкина скоро умрет, и сын ее тоже…
— Что?! Игорешка? — Журналист вскочил и вновь упал в кресло.
— Так решил ковен, — голос женщины зазвенел металлом. — Приговор подписан! Моя фотография лежит в его бумажнике второй месяц…
«Фотография, конечно! — безнадежно вздохнул Костя. — Две фотки рядом…»
— Игорь начал о чем-то догадываться. Как и вы. Но вас я сумела отстоять. Может, карты и не лгали, увидим… Я буду ждать ваши орхидеи!
Их взгляды встретились. Костя попытался вспомнить женщину, которую увидел всего день назад, — прекрасную, соблазнительную, манящую.
Не получалось. Перед ним стояла Повелительница Мух.
6
— Это ты серьезно, Шевченко? — Шеф, умевший порой читать мысли, оторвал недоуменный взгляд от свежевыкатанной, только из принтера, страницы.
— Более чем! — твердо ответил журналист. — Пока только начало, к вечеру закончу.
На самом верху листа стояло привычное: «Страшная М.».
…Машкина Людмила Васильевна умерла час назад. Ее сын, техник жилищно-эксплуатационной конторы номер двести девять, лежал в областной больнице с непонятной хворью, приводя в немалое замешательство специалистов.
Шеф, закончив сеанс чтения мыслей, глубокомысленно хмыкнул:
— Серьезно, вижу. А знаешь, Шевченко, ваяй! Свежая тема, и материал интересный, теория заговора опять же. Разоблачить думаешь?
— Не знаю. — Журналист дернул плечами. — Может, остановить, задержать… Они ведь боятся света. Эти… мухи.
В час дня, как обычно, Костя вышел на улицу, направившись в знакомое кафе. Не глядя, протянул пятерку, взял чашку «эспрессо», присел за столик.
Тонкий рыжий волос, каким-то образом зацепившийся за пиджак, когда он брал кофе, журналист не заметил. Как и то, что девушка за стойкой в этот день была незнакомой.
«Эспрессо» пился легко, даже слишком легко. Перед глазами чернели строчки недописанной статьи. Готовые странички Костя спрятал в редакционный сейф, положив рядом бронзовый кругляш пентакля. Сохранней будет!
Оставался один глоток, оставался час работы…
Внезапно Костя почувствовал пустоту — именно почувствовал, ощутил всем телом. Мир исчез, осталось лишь сверкающее белое Ничто, в котором неслышно кружила золотистая Муха, его Страшная М…
«Сейчас залаю», — успел еще подумать он.
7
Журналист Константин Шевченко не залаял. Муха ужалила в сердце.
БОГДАНА
К тридцати годам Клаву стали звать Клавдией Васильевной.
Она работала бухгалтером в самом большом ПТУ райцентра Ольшаны и безнадежно влюбилась в Олега Викторовича, директора. Олег Викторович был статен, в свои сорок пять совершенно не лыс, красив и властен. Имелся у него единственный, тщательно скрываемый порок: в дни народных праздников, когда коллектив ПТУ собирался в буфетной за составленными в ряд столами, Олег Викторович сперва просил ему не наливать, потом пригублял по маленькой, потом веселился, как барин в гостях у цыган, и заканчивал вечер где-нибудь в рюмочной, откуда его, тревожно спящего, забирали потом друзья.
Друзей у Олега Викторовича хватало — из-за несомненной щедрости натуры.
В другие дни, непраздничные, Олег Викторович не пил, более того — считал себя строгим трезвенником, спортсменом и поборником здорового образа жизни. Воспитанники ПТУ его любили; когда об этом заходила речь в каком-нибудь разговоре, Олег Викторович обязательно прикладывал руку к груди и
