огромному скоплению народа, дон Хуан Чакон подъехал вплотную к помосту и спросил у судей на турецком языке, можно ли ему сказать два слова королеве. Судьи отвечали, что они его не понимают и пусть он говорит по-арабски. Тогда добрый дон Хуан Чакон, перейдя с турецкого языка на арабский, повторил им свой вопрос: можно ли ему говорить с королевой? На это благородный Муса, желавший королеве всяческого блага, ответил, что да и пусть он, в добрый час, всходит на помост. Отважный дон Хуан, ни мига не медля, птицей соскочил с коня и по ступеням взошел на помост. Оказавшись наверху, он приветствовал судей, а затем подошел к королеве и заговорил, обращаясь к ней так, чтобы судьям были слышны его слова:
– Королева и владычица! Бурей прибитые к берегам Испанского моря, недалеко от порта Малаги, мы с целью осмотреть красоты славного города Гранады вступили сегодняшним утром на ее красивую площадь, где узнали о жестокой невзгоде, вас постигшей, и о том, что нет у вас рыцарей-защитников. Кроме того, мы узнали, что ваша воля, чтобы вас защищали не мавры, а христиане. Я и три моих спутника (мы – турки- янычары, сыновья христиан), скорбя о вашей горькой участи, сострадая вашей невинности, являемся предложить вам свои услуги, готовые вступить за вас в бой с четырьмя дожидающимися того рыцарями. Если вам угодно, то даруйте нам свое позволение и вручите свое дело в наши руки. Я обещаю вам от себя и от моих трех товарищей совершить для него все возможное, вплоть до смерти.
Пока добрый дон Хуан говорил, он держал в руках письмо королевы, а затем уронил его на шлейф королевского платья настолько осторожно, что никто этого не заметил. И богу было угодно, чтобы письмо упало надписью кверху. Королева, заметив, что турок что-то выронил, опустила глаза на свой шлейф, увидела письмо и в тот же миг узнала свой почерк и то самое письмо, которое она посылала наместнику Картахены. Она сейчас же догадалась, что все это значит, поскольку была очень умна, и незаметно наступила на письмо, дабы никто его не увидел. А взглянув на свою прислужницу Эсперансу де Ита, увидела, как та пристально всматривается в дон Хуана и что она его уже узнала. Потом Эсперанса по» вернулась к королеве и незаметно сделала ей знак глазами. Всего этого было достаточно, чтобы королева убедилась, что перед ней дон Хуан Чакон. Она очень удивилась его счастливому переодеванию, подняла немного до сих пор опущенные книзу глаза, чтобы рассмотреть его лицо, и так ему ответила:
– Сеньор рыцарь! До сих пор я ждала тех, кто должен был за меня принять бой, но рыцари, которым я писала, не явились, и мне неведомы причины их опоздания. И я вижу, как истекает день, не принося мне оправдания. Посему объявляю, что в ваши руки и в руки ваших товарищей вручаю я мое дело, чтобы вы его защищали. И, поверьте мне, ложны возведенные на меня обвинения, в чем я даю торжественную клятву, отвечающую серьезности положения.
Услышав такой ответ, дон Хуан спросил судей, хорошо ли они слышали и уразумели ли слова королевы. Судьи ответили утвердительно и распорядились записать сказанное, а королеве велели подписаться, что она и выполнила с большой охотой.
Тогда дон Хуан, оказав королеве подобающие знаки почтения, сошел с помоста и отправился туда, где ожидали его три товарища и отважный Гасул, державший под уздцы его коня. Дон Хуан вскочил в седло, не коснувшись ногою стремени, и сказал:
– Сеньоры! Битва предоставлена нам, а потому распорядимся, чтобы она состоялась теперь же, а не позже.
Тут все рыцари, стоявшие за королеву, с радостью окружили четырех смелых друзей, обращали к ним тысячи просьб, прося их сделать все, что только в их силах. Смелые рыцари обещали так и сделать. Все благородное рыцарство сопровождало их через площадь и выказывало огромную радость. Зазвучали многочисленные трубы и аньяфилы, под звуки которых турецкие рыцари вступили на ристалище через ворота, противоположные тем, в какие въехали их противники. Оказавшись внутри ристалища, они поклялись, что или выполнят свой долг, или умрут, после чего ристалище вновь замкнули.
За все это время Малик Алабес не сводил глаз с дона Мануэля Понсе де Леон, ибо ему казалось, что он его где-то уже видел, только не мог вспомнить, где именно. Он так говорил самому себе: «Всемогущий аллах! Как походит тот рыцарь на дона Мануэля Понсе де Леон!» Лицо подтверждало это сходство, но турецкий наряд отрицал его. Малик смотрел на коня, и ему казалось, что это тот самый конь, которым до дона Мануэля владел он сам. Так добрый Малик Алабес терялся в сомненьях: дон Мануэль перед ними или нет? – и, подойдя к одному из рыцарей Альморади, дяде королевы, сказал ему:
– Если рыцарь на вороном коне тот, за кого я его принимаю, считайте королеву свободной.
– Кто же он? Он вам, быть может, знаком? – спросил рыцарь Альморади.
– Не знаю, – отвечал Алабес, – скажу вам после. Теперь же давайте смотреть, как пойдет бой.
И после этих слов они стали следить за рыцарями, достававшими в ту минуту щиты из чехлов, в которых те находились. Щиты были сделаны по турецкому образцу, очень крепкие и красивые.
Теперь будет очень уместно описать цвета турецких нарядов, надетых на четырех турецких рыцарях, так как до сей поры мы про них не сказали ни слова.
Марлоты всех четырех были из тончайшей ткани небесно-голубого цвета, обшитые бахромой из драгоценного золота и серебра. Точно так же на всех четырех были надеты альбурнусы из дорогого шелка, тоже небесно-голубого цвета. Каждый рыцарь имел тюрбан, расцвеченный лентами из сверкающего золота, лентами из голубого шелка; не было в мире тюрбанов драгоценнее, к тому же они были чудесно сделаны: не могли развязаться, хотя бы и упали с головы, и их можно было надевать и снимать очень легко и не развязывая. Верхушку каждого тюрбана украшал очень искусно прикрепленный маленький полумесяц из золота. На каждом развевался пышный плюмаж из голубых, зеленых и красных перьев, перевитых серебряными и золотыми нитями. Стяги на копья к были тоже небесно-голубые, и на каждом из них – герб и девиз данного рыцаря.
У дон Хуана Чакона на стяге была изображена золотая лилия, а на щите – волк на зеленом поле. В этот день волк изображался растерзывающим мавра. Над волком простиралось голубое поле – подобно небу, а на нем – золотая лилия. По краю щита шел девиз, гласивший:
На щите отважного дона Мануэля Понсе де Леон был изображен свирепый лев его герба на белом поле; в этот день золотой лев не пожелал выступить со своими обычными арагонскими знаками: он сжал в своих когтях вместо них мавра и разрывал его в куски, а девиз при этом гласил:
На стяге, голубом точно так же, был изображен золотой лев.
Славный дон Алонсо де Агилар не пожелал в этот день поместить у себя на щите ни одной эмблемы из своего герба, ибо они были очень хорошо известны. Для этого дня он поместил на свой щит на красном поле весьма искусно сделанного красивого золотого орла с распростертыми крыльями, будто поднимавшегося к небу и несшего в когтях голову мавра, всю залитую кровью, стекавшей из-под когтей. Эту эмблему дон Алонсо избрал в честь своего имени [88]. Над эмблемой гласил девиз:
