Полет и капризы гения

Валентин Саввич Пикуль Полет и капризы гения

Москва 1836 года… Жаркое летнее утро.

Елизавета Ивановна открыла двери и всплеснула пухлыми руками, такими плавными, и на каждой ладони — розовая ямочка.

— Ваня, — певуче позвала она мужа, — смотри-ка, гость-то у нас севодни какой приятной.

Из комнат выбежал Иван Дурнов, весь в радости: сам великий маэстро навестил жилище скромного московского живописца.

— Карл Палыч! — воскликнул он. — Дорогой вы наш…

Да, это был он. Короткое сильное туловище с животиком, выпиравшим из-под белого жилета, а руки маленькие и нежные, как у избалованной женщины. Но в пожатии они сильные, эти руки.

— Не ждал, Ванюшка? А я запросто… Не разбудил?

— Да нет, что вы! Мы рано встаем…

Брюллов снял шляпу, волосы золотым венцом распались над его массивною, но прекрасною головой. Он поцеловал руку хозяйке, и юная Елизавета Ивановна, кутаясь в старенький платок, невольно смутилась:

— Карл Палыч, что вы… Я по утрам такая некрасивая бываю, сама себе не нравлюсь.

— Синьора, — ответил Брюллов, — все мы, как правило, всегда некрасивы по утрам. Но вы… Вы даже не знаете, как вы божественны сегодня. Ванюшка, почему ты не напишешь портрета жены?

И этим он окончательно смутил женщину… Дурнов забегал перед создателем «Последнего дня Помпеи», услужливо отворял двери.

— Ваня, — сказала ему жена, — пойду приберу себя малость.

— Нет, нет! — властно удержал ее Брюллов. — Этот платок, поверьте, вам к лицу. Он украшает вашу прелесть.

— Еще бабушкин.

— Это ничего не значит…

Брюллов прошел в гостиную. Сел плотно, как хозяин.

— Ну, что. Ванюшка, стоишь? Давай, хвастай…

Дурнов, краснея, предъявлял свои последние работы:

— Мазочек вот тут не удался. А так-то ничего вроде…

Брюллов недовольно взмахивал короткой рукой:

— Дрянь! Мусор! Выбрось!

Солнечный луч замер на лице юной хозяйки.

Брюллов засопел, будто его обидели.

— Карл Палыч, — снова заробела женщина, — уж вы так на меня севодни смотрите. Право, и неудобно даже… Ведь неприбрана я!

Брюллов молчал, сосредоточенный. Неожиданно крикнул:

— Ванька! Палитру волоки. Ставь холст.

Дурнов одеревенело застыл — в растерянности:

— Зачем?

— Тебя не спрашивают зачем. Ставь, коли велю.

— Мигом.., есть холсток. Для вас.., мигом!

Перед мольбертом Карл Павлович Брюллов не спеша, со вкусом выбрал для себя кисть и стал отбивать ее ворс на ладони.

— Так и сидите, — сказал хозяйке, пронизывая ее взглядом…

Собрались домочадцы, пришли знакомцы из соседних домов по Никитской улице. Стояли в дверях, недвижимые, наблюдали. Имя Брюллова гремело тогда не только в России, но и во всем мире. Как же не повидать великого человека?

— Господи, — переживала, вертясь на стуле, Елизавета Ивановна,

— да некрасивая я севодни. Дозвольте хоть приодеться мне!

— Синьора, уже некогда, — отвечал ей Брюллов.

— Лиза, — вступился муж наставительным тоном, — ты гению не перечь. Карл Палыч без тебя лучше все знает…

Стало тихо. Проснулась и зажужжала муха.

— Коли меня не уважаешь, — бубнил Дурнов, — так хоть гения уважь. Или не слыхала, что такое вдохновение?

— Слыхала… Застращал ты меня словом этим.

— Помолчи хоть ты, Ванька, — строго потребовал Брюллов.

В общей тишине щелкала кисть по ладони живописца.

— Вообще-то.., дрянь! — неожиданно произнес маэстро.

— Что, что? — спросил хозяин. — Какая дрянь?

— Дрянь, говорю.., вдохновение — дрянь! Порыв к работе важнее. На одном вдохновении далеко не ускачешь. Гений — это лишь талант, который работает, работает, работает.., пока не сдохнет. Разве не так, Ванюшка? Корпеть надо — тогда получится.

Дурнов вдруг подумал, что гость его, столь знаменитый, берет за погрудный портрет с бар иногда по 10 000 рублей, да еще кривится при этом. Ивану Трофимовичу стало не по себе…

— Между прочим, — пожаловался в потолок, — нуждишка у нас. С хлеба на квас перебиваемся…

Брюллов пасмурно и недовольно глянул на него:

— И я, брат, нуждаюсь.., сильно задолжал на Москве!

Величавым жестом он взялся за палитру.

Дурнов предложил ему уголек для разметки холста:

— Уголек-то.., держите. Вот он.

Брюллов молчал, нацелясь глазом на рдеющую от смущения Елизавету Ивановну. Боясь, что угодил не так, как нужно, Дурнов отбросил уголь и протянул взамен кусок мела:

— Может, мелком фигуру очертите, как и водится?

— Зачем? — спросил Брюллов отвлеченно.

— Все живописцы так-то мудро поступают.

— А я, прости, не мудрец, — отвечал Брюллов.

И вдруг.., о ужас! Кисть его полезла прямо в раствор красного масла. Рука выбросила кисть вперед — и в самом центре девственного холста бутоном пышным расцвела ярчайшая точка.

Никто ничего не понимал, в дверях зашушукались.

— Эй, вы! Потише там… — прикрикнул хозяин.

Брюллов утомленно, словно проделан адский труд, откинулся на спинку стула. Минуты три он с удовольствием любовался этой красной точкой, возникшей посреди холста по его желанию.

— А что же это? — осторожно спросил Дурнов.

— Губы.

— Впервые вижу.

— Дурак! Или губ никогда не видел?

— Да нет, кто ж так делает, чтобы с губ начинать?

— Я так делаю. Могу и с уха начать… Чем плохо?

Елизавета Ивановна чуть привстала со стула:

— Можно и мне посмотреть?

— Сиди уж, — придержал ее муж.

Брюллов, огранича себя написанием губ, резко отшвырнул кисть. При этом он брезгливо сказал хозяину: