– Хорошее дело.
– Да… Так вот, недалеко от центра я наткнулся на один довольно любопытный сюжетец. Какой-то парень стоял у витрины магазина и пялился внутрь. Мне хорошо было видно его отражение в стекле. Ракурс не то чтобы оригинальный, меня, скорее, поразило его лицо…
– Что же такое в нем было?
Таких лиц сейчас почти нет… Но если поднять старые журнальные подшивки… датированные, скажем, шестидесятыми… Только там можно нарыть парочку таких лиц. Парочку, не больше. Ощущение времени – вот что в них важно. Парень был в самых обыкновенных джинсах и черной футболке, так что лицо казалось просто приставленным, как будто совместили два временных пласта…
– Именно это вы посчитали самым интересным?
– Именно это. Мне показалось, что он ждет, когда его девушка закончит работу.
– Там была еще и девушка?
– Девушки я не видел, отсвечивала витрина. Но так ждут именно девушку. Парень выглядел влюбленным.
– Влюбленным?
– Влюбленным по уши. Плевать ему было на все сексуальные революции, это точно. Длинные волосы, круглые очки, лента на лбу… Колоритный тип.
– Вы его сфотографировали?
– Конечно. Я сделал четыре снимка.
– А он?
– Он даже не заметил этого. Он был слишком поглощен ожиданием. Да и времени это заняло немного. Минуту от силы.
– Что было потом?
– Ничего. Я отщелкал парня и двинулся дальше. Снял группу африканцев, они торговали зеленью… Впрочем, это неважно. Самое удивительное случилось вечером, когда я стал проявлять пленку.
– Пленка оказалась засвеченной?
– Нет, с пленкой все было в порядке. Не в порядке оказалось с парнем. На всех четырех снимках. Понимаете, Бланшар… Того парня, который так поразил меня, на фотографиях просто не существовало.
Занятно. Но что-то же там существовало?
– Другой человек.
– Не пудрите мне мозги, Гаэтано.
– Другой человек. Те же джинсы и та же черная футболка. Только человек другой. Другое лицо в отражении.
– Так не бывает.
– Я тоже думал, что не бывает. Я сделал кучу снимков с тех четырех негативов. И везде было одно и то же.
– Другой, хе-хе, человек.
– Но и это не самое странное.
– Ну-ка, подождите. Налейте мне вина и подождите.
– Самым странным было то, что я сразу узнал этого человека.
– И кто это был? Стоп-стоп… Я сам попробую угадать.
– Валяйте.
– Только не говорите мне, что это был чертов Ги.
– Да. Это был Ги. В джинсах и черной футболке. Давайте закроем эту тему, Бланшар. Мне до сих пор не по себе.
– Что же так переживать? А если вы и видели Ги? Если вы его и сфотографировали?
– Я не сумасшедший. Я фотограф и до сих не жаловался на глаза. Там, у витрины, был другой. А на фотографии получился Ги.
– И вы ничего не рассказали ему об этом случае?
– Рассказал.
– И что? Как он отреагировал?
– Никак. Он просто посмотрел на меня и ничего не сказал. Он просто посмотрел. Как смотрят в окно.
ИЛАНГ-ИЛАНГ
– …Зачем я сюда вернулся? Чтобы наполнить бокал Линн.
Бутылка мадеры все еще на месте, но стоит вовсе не там, где я ее оставил, чуть-чуть левее, к тому же при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не совсем та бутылка.
Вернее, совсем не та.
Если верить этикетке, слегка подпорченной временем, сейчас я имею дело не с мадерой, а с сухим вином, где-то я уже слышал это название: «Puligny Montrachet».
Интересно, когда Линн успела подменить вино и состарить розы?.. Лучше не зацикливаться на этом, нежно шепчет мне инстинкт самосохранения, плесни винишка в змеиную пасть и отваливай по- скорому. Но отвалить по-скорому удается не сразу, в самый последний момент взгляд мой цепляется за странную надпись, сделанную кем-то на журнальном столике:
Carpe Daim.
Я готов смириться и с мертвыми розами, и с пересохшими глотками банок, и даже с невесть откуда взявшимся вином; я готов смириться со всем, из чего состоит причудливый мир Линн, но надпись – это слишком. Она сделана второпях, пальцем по пыльной поверхности стола, не слишком надежное место для послания, стереть его не составит никакого труда. Но мне почему-то кажется, что и самой надписи не составит никакого труда возникнуть снова. Неважно как, неважно где, следующее ее воплощение может быть самым неожиданным, выложенным из продолговатых семян тмина, например. Или из речной гальки. Или из детских кубиков, с вишенкой и пустыней (буквы «с» и «d» соответственно, причем пустыня на крошечном квадратике изображена именно такой, какой представлял ее lieutenant, приятель Линн, до того как отправился в Алжир: силуэт бархана, силуэт верблюда, «La vie en jaune»46). С последним, девятым по счету кубиком тоже не должно возникнуть никаких проблем, mort, смерть; причем смерть изображена именно такой, какой представлял ее lieutenant уже после Алжира, – отрезанная голова феллаха с членом, заткнутым в рот.
Веселые картинки.
Что бы ни означало Carpe Daim, лучше держаться от него подальше.
Еще никогда со времен наших с Анук чайных бдений на чердаке я не испытывал подобного ужаса перед словами. Но с чердака можно было убежать, перескакивая через несколько ступенек и как об избавлении мечтая о дедовых коленях. Отсюда не убежишь.
Отсюда не убежишь, хотя… Почему бы не попытаться?
Спустя несколько секунд я нахожу себя на лестнице, ведущей вниз, к выходу из букинистического. Еще несколько ступенек, затем последует зал, в котором я впервые встретил Линн, затем последует стенд, из которого я впервые узнал о существовании режиссера Марко Феррери, затем – стеклянная дверь. Вот черт, о двери я не подумал. Кажется, Линн заперла ее на ключ и опустила жалюзи, но куда она дела ключ? Куда она дела ключ, чертова баба?.. Хорошо, если так и оставила его в замке, а если нет? Плевать, пусть даже ключ не обнаружится, – плевать, тогда я просто вынесу стекло, чтобы разбить его особого ума не надо, немного силы, немного отчаяния, а ум здесь ни при чем. Не станет же она меня преследовать, в самом деле, я вспоминаю тронутые артритом анемичные пальцы Линн, не исключено, что и щиколотки ее так же слабы и набиты солью. Не лаванда, не шафран – соль, вот единственная отдушка, которой переложены кости стареющих женщин.
