двадцать пятом часу ночи, — а правда, что есть приказ иметь при себе нераспечатанные презервативы для предотвращения проникновения заразы в войска?
— Правда, — сказал я, горестно про себя вздохнув и посмотрев на часы ради истории, — приказ номер один от такого-то. Всем иметь в нагрудном кармане рядом с носовым платком отечественные презервативы. И на смотрах проверяют. Вместе с документами. Даже команда такая есть: презервативы-ы пока-зать! — и все сейчас же выхватывают двумя пальцами правой руки из левого нагрудного кармана и показывают. У кого нет презервативов, два шага вперед…
— А затем следует команда: пре-зер-ва-ти-вы на-адеть! — сказал я уже самому себе, залезая под одеяло.
Сволочь Бегемот — вот что я думаю.
Толстая безобразная скотина.
На четвереньках должен ползать перед этой печально невинной женщиной.
И целовать ее тонкие пальцы.
Но на ногах.
А потом, сквозь уже дремучую дремоту, я вспомнил все эти смотры, осмотры, запросы-опросы- выпросы и то, как я выхватывал (не презервативы, конечно) платок, который от долгого лежания в кармане обрастал грязью на сгибах, и ты его сгибаешь в другую сторону, чтобы показать чистые участки, а на следующем смотре — вообще-то ты серьезный, здравомыслящий человек — опять старательно ищешь на нем свежие места и радостно находишь, а в конце года развернул тот платок, а он — как шахматная доска, черные и белые квадраты.
Господи! Все-таки здорово, что мы с Бегемотом уходим со службы к дремлющей матери.
Потому что я лично уже не могу.
Господа! Не могу я смеяться каждый день, я скоро заикой стану.
Да, вот еще что.
Перед самым уходом нам вдруг заявили:
— Ничего не знаем, но уходя вы должны еще сдать экзамены по кандидатскому минимуму.
— По какому минимуму?
— По философскому. Что, что вы на меня так смотрите, не помните что ли?
— Ах, да-да-да.
— А то вы слиняете, а нам разбираться.
Понимаете, какое-то время тому назад, сдуру естественно, мы с Бегемотом решили писать диссертацию на тему «Ракетный двигатель — это нечто» — и все для того, чтоб получить продвиженье по службе.
У нас же всегда так: то не двигаешься годами, а потом вдруг — бах! — и выясняется, что не двигаешься из-за того, что диссертации нет, хотя того, что у тебя внутри накоплено в виде натурального внутреннего опыта, хватило бы на десять таких диссертаций, и ты это чувствуешь, чувствуешь, и эти чувства не проходят даром, и какое-то время ты действительно увлечен этой идеей, и даже хочешь написать диссертацию, но только вот как же все это оттуда достать, то, что у тебя внутри схоронено, как извлечь, не повредив.
Извлечь, изъять, показать, предъявить, и все остальные чтоб тоже поняли, что ты — ходячая энциклопедия — вот это самое сложное — но, черт с ним, по дороге что-нибудь придумается — и ты уже приступаешь к извлечению этих твоих нутряных знаний, уже нервничаешь по поводу того, что у тебя из всего этого получится, но тут опять — бах! — и ты увольняешься в запас, потому что предложили, потому что больше никогда не предложат и потому что нужно скорей, а то опять все передумают, перепутают, ушлют тебя куда-нибудь к совершенно другой матери, вот только экзамены по кандидатскому минимуму надо сдать, а то посещали занятия в рабочее время.
Нехорошо.
Да.
Занятия-то мы посещали, но только я почему-то где-то глубоко внутри был убежден, что нам все это никогда не потребуется, не говоря уже о Бегемоте — тот у нас вообще круглый балбес по поводу всех этих декартовых глупостей.
А я вот помню только первый закон, чуть не сказал Ньютона: материя первична, сознание — вторично, — и все, но, слава Богу, это все-таки основной закон нашей философии, остальные законы, по- моему, возникают из тщательно подобранной комбинации этих четырех слов.
Так что выкрутимся, надеюсь.
Как-нибудь.
И отправились мы на экзамен.
Я вызвался первым сдавать, потому что терять, собственно говоря, нечего.
Открываю билет — а там, как заказывали, первый закон.
— Можно без подготовки?
— Пожалуйста.
— Материя, — говорю я философу с легким небрежением, — первична, а сознание, как это ни странно, вторично!
— Хорошо, — говорит он мне, — а как звучит вторая часть первого закона?
Я подумал, что он меня не понял, и повторил еще более вразумительно:
— Ма-те-ри-я пер-вич-на, а сознание…
— Но вторая, вторая часть…
— Вторая часть, — говорю я ему, а сам чувствую, как меня заклинивает, — первого закона выглядит так: соз-на-ние… вторично (главное не перепутать)… а материя… первична.»
И тут он замечает по документам, что я восемь лет как уже капитан третьего ранга, и это его несколько успокаивает относительно оригинальности моего мышления.
— Ну, хорошо, — говорит он, — переходите ко второму вопросу.
А второй вопрос у нас был: «Социальные аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС».
Видите ли, вся трагедия моего положения заключена в том, что я с детства не понимаю слова «социальное», а мне все время кажется, что это вроде как «общественное», и больше я к этому добавить ничего не в силах, я могу бредить полчаса в родительном падеже — «социальном», «социального», могу склонять: «я — социальное, они — социальные», — а объяснить ну никак не получается у меня. Поэтому я заявил:
— Практически все аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС, так или иначе связаны с социальными сферами человеческого поведения…
И тут он начинает понимать, что для меня «социальное» — тайна за семью печатями.
— А что такое «социальное», как вы это понимаете?
— Социальное?
— Да.
— Ну, это как общественное.
— Ну а все-таки, что такое «социальные вопросы»? Вот, к примеру, о чем вы думаете постоянно? Что вас постоянно заботит? Не дает вам спать?
— Постоянно?
