— Да нет, в этом необходимости нет. Хотя и не знаю, закончу ли я за месяц...
— А я знаю, — перебил он меня, снова пожав плечами. — Идея у тебя имеется?
— Марк, — терпеливо сказал я, — у меня всегда есть идеи для новых книг. Таков уж профессиональный писатель. Это же машинка для производства идей. У меня всегда идей больше, чем я могу использовать...
— Так что? — уперся он на своем.
Тут уж я сдался, поскольку, если бы сказал «да», ему сразу же захотелось бы узнать, а что это за идея.
— Ну, еще не совсем... — признался я честно.
— В таком случае, — решил он, — направляйся-ка сразу же туда, где берешь свои идеи. В любом случае, то ли на предоставление книжки, то ли на возврат аванса — у тебя всего тридцать дней.
Вот вам и издатель! Все они одним миром мазаны. Сначала такие милые да говорливые во время долгих обедов с винцом да с оптимистическими разговорчиками о миллионных тиражах, когда тебе тут же суют договор на подпись. А потом сразу же хамеют, требуют, чтобы им еще и готовый материал предоставляли. А если его не получают, или же когда цензоры дают запрет, то нет уже никаких приятных пирушек, одни лишь размышления на тему, как это будет выглядеть, когда эдилы бросят тебя за долги в тюрьму.
Пришлось воспользоваться советом Марка. Я знаю, куда надо бежать за идеями, и это не Лондон. Впрочем, никакой разумный человек и не останется в Лондоне на зиму в связи с погодой и нашествием чужеземцев. Лично я до сих пор никак не привыкну к виду рослых, туповато-деревенского типа приезжих с Севера или же смуглых индусок или арабок в самом центре города. Говоря по правде, меня часто привлекает этот их красный кастовый знак и парочка черных глазок, блещущих из подо всех их одеяний и заслон. Можно сказать так: то, что мы придумываем, всегда волнует сильнее, чем то, что видим. В особенности же, к примеру, когда лицезреем низкую и плотную британку типа Лидии.
Поэтому я купил билет на ночной экспресс в Рим, где собирался пересесть на водолет до Александрии. Упаковывался я серьезно, не позабыв о соломенной шляпе от солнца, с модными широкими полями; про жидкость, отгоняющую насекомых, и — а как же! — о табличках и стилосе, на тот случай, если в голову все же забредет какая-нибудь идея для книжки. Египет!... Город, где как раз начинается зимняя сессия конференции, посвященной Олимпийцам... где я буду находиться среди ученых и астронавтов, несомненно пышущих идеями для новых научных романов, которые я напишу... и где будет тепло...
И где эдилы моего издателя с трудом найдут меня, в том случае, если никакая идея меня не посетит.
2. ТАМ, КУДА ИДУТ ЗА ИДЕЯМИ
И никакая идея так меня и не посетила. Я был несколько разочарован. Кое-какие из моих лучших романов родились в поездах, самолетах и на кораблях, потому что никто не мешает, да и я сам никуда не могу удрать, поскольку идти-то некуда. На этот раз ничего из этого не вышло. Все время, пока поезд волочился по мокрой и пустынной зимней английской равнине, я сидел, держа табличку перед собой и приготовив стилос к незамедлительному действию. Но даже и тогда, когда мы въехали в тоннель, поверхность таблички оставалась девственно чистой.
Творческий ступор случался в моей карьере уже не в первый раз. Это как бы профессиональная болезнь любого писателя. Но на этот раз было паршивей всего. Я ведь и вправду возлагал большие надежды на «Ослиную олимпиаду», даже рассчитывал, что она выйдет в свет как раз в те чудесные дни, когда Олимпийцы лично появятся в нашей Солнечной системе, что само по себе будет шикарной рекламой, и книжка разойдется сумасшедшим тиражом... А что самое паршивое, я уже растратил весь аванс. У меня оставался кое-какой совершенно скромненький кредитец.
Уже не в первый раз я стал подумывать над тем, как бы оно было, если бы мне заняться другим делом. Пойти, например, на государственную службу, как хотел мой отец.
Впрочем, особого выбора у меня и не было. Родился я в трехсотую годовщину с начала покорения космоса, и мать рассказывала, что первым сказанным мною словом было «Марс». Еще она говорила, что это вызвало некое недоумение, так как она сразу же подумала про бога, а не про планету, и они с отцом стали серьезно подумывать, а не послать ли меня по духовной линии. Но когда я уже научился читать, все прекрасно знали, что я свихнулся на космосе. Как и большинство ровесников (тех, что до сих пор любят мои книги) я воспитывался на отчетах космических экспедиций. Мне исполнилось чуть больше десяти лет, когда были получены первые снимки с зонда, посланного к Юлии, планете, кружащей в системе Альфы Центавра. На снимках были кристаллические структуры и деревья с серебряными листьями. Я переписывался с одним парнем, проживавшим в одной из пещерных колоний на Луне, и буквально запоем вчитывался в сообщения о погонях эдилов за преступниками на спутниках Юпитера. Я не был единственным из ровесников, кого очаровал космос, только никогда уже не вырос из этого.
Естественно, я стал писать научные романы; больше ни о чем понятия у меня не было. Как только заработал первые деньги за фантастику, тут же бросил должность секретаря посла с западного полушария и попытался жить исключительно литературным трудом.
И мне это даже неплохо удавалось. Скажем, могло быть и хуже. А уж говоря точнее, я держался на некотором, пусть не всегда и ровном по значимости, но уровне — два романа в год. Причем, свое хобби — красивых женщин, как, например, Лидия — мог удовлетворять благодаря дополнительному заработку, когда мои книжки дожидались театральной или телевизионной постановки.
Именно тогда и стали поступать сигналы от Олимпийцев, и производство научных романов предстало в совершенно новом свете.
Понятно, это было самым сенсационным известием за всю историю человечества. Выходит, существуют и другие разумные существа, населяющие окрестности звезд нашей Галактики. Только мне никогда не приходило в голову, что это событие повлияет на меня непосредственно, если не считать первоначальной радости и восторга.
А ведь сначала, действительно, была радость. Мне удалось проникнуть в ту самую радиообсерваторию в Альпах, где были записаны первые сигналы, и я слыхал их собственными ушами:
Это сейчас все кажется совсем простым, но понадобилось какое-то время, прежде чем кто-то додумался, что означают эти первые сигналы Олимпийцев. (Понятное дело, тогда еще Олимпийцами их не называли. Их и сейчас не называли бы так, если бы какое-то влияние имели священники, до сих пор считающие, что это чуть ли не святотатство. Ну а как, в конце концов, прикажете называть подобных богам существ с неба? Название принялось сразу же, а священникам оставалось только согласиться.) Не стану скрывать, что первым, кто расшифровал эти сигналы и приготовил ответ, был мой добрый приятель Флавий Сэмюэлус бен Сэмюэлус. Этот ответ мы и послали — тот самый ответ, что через четыре года проинформировал посылавших сигнал Олимпийцев, что их услыхали.
Тем временем, все привыкали к волшебной новой истине: мы не одиноки во Вселенной! Рынок поглощал абсолютно любое количество научных романов. Моя следующая книжка называлась «Боги из радио», и типографиям не удавалось удовлетворить спрос.
Мне казалось, что так будет всегда. Так и могло быть... если бы не пугливые цензоры.
Тоннель я проспал, впрочем, и все остальные, включая и трансальпийский, а когда проснулся, поезд уже подъезжал к Риму.
