Народ подхватывал:
Когда песня закончилась, знакомый уже есаул Гречко обнял Каракозина и достал бутылку водки:
— Сам сочинил?
— Сам.
Потом, когда выпили, казак обнял уже и Бориса Исааковича, бормоча, что ничего против отдельно и конкретно взятых евреев он, конечно, не имеет, но всем им в совокупности не может простить расказачивания.
— Что они на Дону-то творили, нехристи в кожанках! Что творили!
Борис Исаакович согласился: да, расказачивание было трагедией русского народа.
— Казацкого народа, — поправил есаул.
— Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно, среди большевиков было немало евреев…
— И к лютому убийству государя императора с чадами и домочадцами тоже не имеют отношения? Опять большевички виноваты?
— Да, большевики.
— А надпись еврейская на стеночке расстрельной?
— Надпись была на немецком.
— Врешь!
— Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете? — прикрикнул Джедай.
— Виноват… Правда на немецком?
— На немецком, — подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову.
— На немецком! — кивнул тот, хотя понятия не имел, о чем идет речь.
— Ну, тогда все правильно, — заулыбался есаул, — революцию-то на немецкие денежки делали. Ленина с Троцким в вагоне из Германии привезли. И надпись на немецком. Все сходится… Выпьем, Исакыч!..
Когда они уже возвращались домой, Каракозин ядовито спросил:
— Борис Исаакович, значит, нельзя поступаться мелким фактом ради большой исторической правды?
— Нельзя.
— А строчечки-то на стене из Гейне были… 'И только лишь взошла заря, рабы зарезали царя…'
— Говорите прямо. Гейне был евреем, так? Вы это, Андрей Федорович, имеете в виду?
— В общем, да.
— А если бы это были строчки из Пушкина или Рылеева? Это меняло бы дело? 'Самовластительный злодей, тебя, твой род я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостью я вижу!'
— Но ведь строчки тем не менее из Гейне. И Юровский был евреем, и Голощекин…
— Ах, Андрей, на все процессы надо смотреть исторически. Не забывайте, у евреев были очень сложные отношения с империей…
— А у вас? — неожиданно для себя спросил Башмаков.
— У меня? Я ведь, Олег Трудович, не еврей. Я — советский человек. И всю жизнь считал, что это очень хорошо.
— А теперь?
— А теперь не знаю… Я всегда считал главным историческую правду. И кажется, ошибался. Главное — миф, который создает себе каждый народ. Русские, например, считают себя освободителями. Евреи — мстителями. Неважно, насколько это соответствует действительности. Так они себя ощущают. Таковы их главные мифы. Русские при каждом удобном случае будут всех освобождать, проливая кровь и не спрашивая, хотят этого другие народы или не хотят. А евреи будут мстить. Если есть реальный повод для мщения — хорошо; если нет — его придумают. Революция — самое лучшее для мщения время. Вот почему так много евреев в любой революции. Вот почему Россия, когда ощущала себя освободительницей, так стремительно росла. Вот почему Германия всегда проигрывала. Нельзя победить, сознаваясь себе в том, что ты захватчик. Но сейчас все меняется… Сейчас у России вообще нет мифа. И в этом катастрофа…
— Значит, все дело только в мифе?! — Каракозин в волнении закинул гитару на спину.
— Да, в мифе, — кивнул генерал.
— Выходит, у какого народа воображение сильнее, тот и прав перед историей и Богом?!
— Перед историей — да. Перед Богом — нет… Кто знает, возможно, на судных весах будут взвешивать не только души, но и целые народы…
19
Эскейпер вдруг почувствовал жажду, отправился на кухню и напился из трехлитровой банки с уксусным грибом, похожим на серую неопрятную медузу. Бабушка Дуня называла его 'грип'. У Башмакова мелькнула даже мысль прихватить с собой на развод отпочковавшуюся маленькую медузку. И будет у него там, на Кипре, к изумлению слуг, трехлитровая банка с обвязанным серой марлей горлышком, а внутри…
Олег Трудович вздрогнул, почувствовав на своем плече чью-то руку. У него потемнело в глазах, и по телу пробежала знобящая слабость. Только не Катя! Она не должна… У нее же уроки! А с урока уйти она не может ни при каких обстоятельствах. Даже когда Катя была беременна тем, так и не родившимся, ребенком, когда чуть сознание не теряла от токсикоза, все равно с урока не уходила… Башмаков иной раз представлял себе Катю в виде юной комсомолки-партизанки, попавшей в плен к гестаповцам. Они осыпают ее киношными пощечинами, скалят зубы, повторяя: 'Пароль! Говори пароль, сволотчь!' А она только молчит в ответ и сверкает ненавидящими глазами.
Башмаков внутренне сознавал, что, окажись он сам в этом воображаемом фашистском застенке, то выдал бы пароль при первом же грубом окрике. Явки, может быть, и не сдал, а пароль точно выдал бы…
Олег Трудович медленно обернулся.
Перед ним стоял улыбающийся Анатолич:
— Испугался?
— Н-немного…
— Ну извини! У тебя 'накидушка' тринадцатая есть?
— Была.
— Представляешь, я вчера этому, из третьего подъезда, ну, у которого еще пудель ненормальный, дал на час. Вторые сутки пошли. Точно говорят: какая собака — такой и хозяин!
Башмаков, еще ощущая в ногах игольчатую слабость, взял кухонный табурет, отправился в коридор, достал с антресолей ящик с инструментами и нашел, погремев железяками, 'накидушку', сохранившуюся с тех времен, когда он калымил на автостоянке.
— Спасибо! — сказал Анатолич. — Через полчаса отдам.
— Через полчаса не надо, — насторожился Башмаков. — Я скоро уеду. Завтра отдашь.
— Завтра так завтра. Спасибо!
— Назад опять через балкон полезешь или тебе дверь открыть?
— Давай через дверь. Я веревки для гороха натянул, неудобно перелезать. Чуть не свалился. А
