жидкостью, по цвету напоминающей отработанное моторное масло.
— Это та самая «мараловка»? — уточнил я.
— «Амораловка», — поправил Арнольд, разливая по рюмкам — себе чуть-чуть, нам со Стасом побольше, а Витьку — граммов сто. — Тебе до краев. Ты молодой, у тебя еще вся печень впереди!
— Это не опасно? — покосился на рюмку Стас.
— Пока еще никто не умер.
Мы чокнулись и выпили. У настойки был вкус технического спирта, в который уронили кусочек селедки иваси с луком. Витек, опрокинув рюмку, замер, прислушиваясь к тому, как алкоголь теплой мышкой бежит вниз по пищеводу. В тот момент, когда мышка достигла желудка, он согласно кивнул.
— Лекарство? — морщась, спросил Стас.
— Настойка из маральих рогов — лучшее средство от рогов внутрисемейных, — разъяснил Арнольд. — Даже самый плевый мужик, как выпьет, места себе не находит, пока кого-нибудь не прищемит. У нас ее поэтому «амораловкой» и прозвали. Вы сегодня больше — ни-ни, а то резьбу сорвете.
— Предупреждать надо! — обиделся Стас.
— Не серчай. Чуть-чуть полезно. У вас ведь с Вить-ком — разговор, а какой разговор без рюмахи?
— Да, разговор, — вздохнул я. — Значит, говоришь, выгнали тебя с работы?
— Ага.
— Да ладно, не чинись, расскажи, как ты на собрании бригадиром по трибуне колотил! — подсказал Арнольд.
— Бригадиром? — переспросил я.
— Бригадиром, — виновато кивнул Витек.
— М-мотивы? — не очень твердо потребовал Стас.
— Сука он!
— У-уважительные мотивы! — кивнул явно поплывший Жгутович.
Да я и сам почувствовал, как внутри зарождается и начинает пульсировать горячее беспокойство вполне определенной направленности. А бредовая идея сделать из Витька мировую знаменитость вдруг показалась мне не такой уж глупой, но даже волнующе заманчивой, как первое прикосновение к незнакомой девичьей коже. Я глянул на Стаса: его бледные впалые щеки зарумянились, залысины запотели, а в глазах появилась похотливая целеустремленность. У Витька на лбу тоже выступила испарина, и он своими толстыми пальцами пытался слепить из хлебного мякиша нечто женское. Арнольд же наблюдал за действием «амораловки» с тихой улыбкой юнната.
— Ну и что ты теперь собираешься делать? — спросил я у Витька после некоторой паузы.
— А хрен его знает… — пожал он здоровенными плечами.
— Но работать-то надо!
— Наумиха моя тоже говорит — надо…
— Ругается?
— А то — пила двуручная!
— Цыц! О матери такие слова! — нахмурился Арнольд.
— Ну и какие у тебя, Виктор, планы? — Я постарался вопросом замять возникшую неловкость.
— Не знаю, может, грузчиком в универсам устроюсь.
— Сопьешься! — покачал головой Арнольд.
— Сопьюсь… А может, к дядьке, к вам в Красноярск, подамся…
— Приезжай. Найдем тебе сибирячку! Знаешь, такую, с огоньком в одном месте…
По тому, как это было сказано, стало ясно: те несколько капель, что выпил Арнольд, тоже не прошли для него бесследно. Но с Витьком вообще творилось нечто невообразимое: он вдруг побагровел и покрылся потом, словно минут двадцать пробыл в хорошо протопленной русской парной, нещадно обхлестывая себя дубовым веником с крапивцей. Да и сам я ни с того ни с сего вдруг ярко и остро вспомнил одну мою мимолетную подругу юности, которая в кульминационные моменты почему-то всегда разражалась хриплым хохотом, по звуку напоминающим тот, что издают «мешочки со смехом», продающиеся теперь во всех развлекательных магазинчиках. Меня тоже бросило в пот, и я исподлобья глянул на Стаса: он, нервно подергивая щекой, так лихорадочно листал свою записную книжку, словно кругом был огонь, а он забыл телефон пожарной команды.
— О'кей — сказал Патрикей! — кивнул Витек. — Приеду.
Я с укоризной посмотрел на Арнольда, а раздосадованный Стас даже пнул его под столом ногой.
— А с другой стороны, — спохватившись, покачал головой Арнольд, — мать одну бросать нельзя!
— Нельзя, — согласился Витек.
— А писателем ты стать не хочешь? — напрямки спросил я.
— Кем? — обалдел он.
— Писателем.
— Не-ет… У меня по русскому в школе три с минусом было. Да и то потому, что я учительнице картошку окучивать помогал…
— Это неважно! Писать тебе не придется, — решительно пообещал я под влиянием «амораловки».
— А что же тогда я буду делать?
— Ничего.
— Значит, писать не надо?
— И читать не надо! — захихикал Стас, оторвав страстный взгляд от незнакомки, одиноко пившей шампанское за соседним столиком.
— Чего? — не понял Витек.
— Он пошутил, — объяснил я.
— Они когда-нибудь тут в Москве дошутятся! — молвил Арнольд с угрюмой неопределенностью.
— Надо покумекать, — тихо ответил Витек и задумчиво обвел глазами наш стол, жалкий, как завтрак мусорщиков.
— Ах, это! — понял я. — Это пусть тебя не смущает. Такова писательская жизнь: сегодня густо — завтра пусто…
— А чаще что? — спросил Витек…
— Трудный вопрос. У кого как… Но у тебя деньги будут, много денег, потому что есть такой закон: чем писатель меньше пишет, тем больше у него денег!
— Значит, будешь миллионером? — хихикнул Стас и послал незнакомке пылкий взгляд, хотя надо было бы послать бутылку шампанского, ибо свою она уже допивала.
— Из загранок вылезать не будешь! — продолжал живописать я и, покосившись на Стаса, громко добавил: — А женщины! Какие женщины у тебя будут!
— Правда? — зарделся Витек.
— Правда! В Москве тоже девки с огоньком есть. Мало, но есть. Соглашайся, — посоветовал Арнольд. — Чего ты теряешь? У них свой интерес, у тебя — свой. Не понравится — пошлешь их на хрен… И к нам — в Красноярск!
— О'кей — сказал Патрикей! — кивнул Витек.
И одновременно с его словами в потолок громко выстрелила вторая бутылка шампанского, заказанная незнакомкой. Наверное, как я позже понял, таким образом провидение хотело предостеречь меня от этого опрометчивого шага, стоившего мне, да и всему нашему Отечеству, впоследствии так дорого…
Впрочем, настоящую цену тому давнему пари я узнаю, когда мы приземлимся в Шереметьево- 2.
— Тогда по рукам! — засмеялся Арнольд.
Я во второй раз за один вечер, но теперь уже с куражистой уверенностью протянул свою ладонь для
