— Плотник… A carpenter… — объяснил взмокший Чурменяев, для убедительности демонстрируя, как молотком заколачивают гвозди.
Любин-Любченко облизнулся, собираясь что-то сказать, но не успел.
— А ты вообще молчи! — истерично крикнула Анка. — А то я сейчас всем расскажу, за какие художества тебе три года дали! Я у папашки интересную бумажку про тебя прочитала!
— А я молчу, — сник Любин-Любченко.
— Вот и молчи!
Возникла тягостная пауза. Надо было что-то делать.
— Анка! — взмолился я.
— А-а… Ты тоже хочешь узнать, что я о тебе думаю?
— Нет, не хочу.
— Почему?
— Потому что я знаю. Потому что я тоже о тебе думаю…
— Не стоит думать о такой дряни, как я. Но я всего лишь маленькая дрянь, даже дрянцо… А вы все — извращенцы!
— What is she saying? — спросил американец, чувствуя, что Чурменяев доносит до него происходящее в крайне адаптированном переводе.
— Perverts.
— О-о-о, my God!
Анка вдруг тихо засмеялась, подошла к Витьку и положила ему на плечи руки:
— А ты, глупенький гений, ты-то здесь зачем? Беги от них, пока таким же не стал! Беги… Где твой роман?
— Вон, — Витек растерянно кивнул на газетный сверток, лежащий на диване.
— Ах, вот он где! — Она подбежала, схватила сверток, дразня, издали показала его американцу. — Это тебе, спиннинг трехчленный, нужно? (В этом месте Чурменяев запнулся от полного переводческого бессилия.) Ну-ка, отними! Сейчас мы посмотрим, горят рукописи или нет?!
И на глазах ошеломленной общественности она швырнула папку в камин. Сверток упал прямо на горящее полено и сбил пламя. По комнате прокатился вздох потрясения.
— Ну, мистер, не-знаю-как-вас-зовут-и-знать-не-же-лаю, достаньте! Или вы привыкли, чтобы вам рукописи из огня другие таскали?
Американец смотрел на все это с трепетным туристическим восторгом, с каким, наверное, смотрел бы на дикаря, глотающего живую кобру. Чурменяев вытирал пот платком и ничего ему не переводил. Анка тем временем снова подошла к Витьку, снова положила ему на плечи руки и заглянула в глаза так, точно старалась прочитать на роговице крошечные буковки правды. Каминный огонь, видимо, оправился после удара, и газета по краям начала стремительно коричневеть.
— Скажи, глупый гений, — спросила Анка, — тебе очень жалко? Это ведь твой роман! Он сейчас сгорит… Если жалко, я сама сейчас достану. Достать?
— Скорее нет, чем да… Да хрен с ним, с романом! — великодушно ответил Акашин. — Пусть горит к едрене фене!
— Молодец! Ты единственный человек среди этих извращенцев! — и она страстно поцеловала его в губы.
— Ментально… — только и вымолвил мой ошарашенный воспитанник, на глазах перевоплощающийся в моего соперника.
Мне показалось, что я чувствую на губах ее пьяное нежное дыхание. Тогда я бросился к камину и схватил щипцы…
— Не смей! — завизжала Анка. — Если ты это сделаешь — между нами все кончено.
— Между нами и так все кончено!
— Нет, ты еще не понимаешь, что значит — все… Только достань — тогда узнаешь!
Я остановился. Ее лицо горело сумасшедшим счастьем. Она сорвала с Витька уимблдонскую повязку, выхватила из его рук кубик Рубика и отшвырнула в сторону:
— Глупый, несчастный гений, тебе нужно бежать от них! Тебе нужно спрятаться! Все очень плохо! Я слышала, как отец говорил о тебе по телефону! Хочешь, я помогу тебе спрятаться? Хочешь?
— Скорее да, чем нет…
— Пошли! Ты меня боишься, глупый гений?
— Не вари…
Не дав договорить, она потащила его к выходу.
— Витька! — крикнул я. — Вернись, не ходи с ней, дубина.
Он растерянно посмотрел на меня и замедлил шаг.
— Не слушай его! — заговорила Анка. — Он завидует. Он просто завистливая бездарность! Эй, завистливая бездарность, ты всегда хотел написать что-нибудь главненькое. Достань и возьми себе! Нам не жалко! Нам ведь правда не жалко?
— Говно, — буркнул Витек.
И они направились к двери. Папка в камине была уже полностью охвачена пламенем. Вдруг у самой двери Анка остановилась, захохотала и, бегом вернувшись к Чурменяеву, на глазах восхищенного американца сорвала с руки автора «Женщины в кресле» «командирские» часы. Потом снова подбежала к Витьку и застегнула часы на его запястье.
— Теперь все… Пошли, глупый гений!
— Why has she taken the watch? — изумленно спросил мистер Кеннди.
— It is her charm, — чуть не плача, объяснил Чурменяев.
— О!
— Стойте! — заорал я. — Стой, Витька-подлец! Иначе я тоже расскажу про тебя правду!
Это было глупо, унизительно, а главное — бессмысленно. Как говорится, испугал ежа голыми руками! Витек остановился, посмотрел на меня с изумлением и сказал:
— Не вари козленка в молоке матери его!
Я ринулся к нему, сжав кулаки, но, сделав несколько шагов, почувствовал во рту сладко- металлический привкус, а в глазах вдруг стало стремительно темнеть, как в кинозале перед самым запуском фильма. И я потерял сознание. Второй раз в жизни. Первый раз это случилось в детстве — от гордости за порученное дело. Во время районного пионерского сбора мне поручили стоять на сцене со знаменем, и я так разволновался, что упал в обморок, не выпуская из рук заветного древка. Меня утащили в комнату за сценой и впервые в жизни напоили валерьянкой. С тех пор запах валерьянки ассоциируется у меня с выполненным до конца гражданским долгом. (Запомнить!) Очнулся я, наверное, через несколько минут в кресле. Настя, расстегнув мою рубашку, массировала мне грудь, а Одуев старался влить в рот водку. Любин-Любченко, отдергивая, точно от печеной картошки, руки, отшелушивал с папки обгоревшие газетные страницы.
— Ничего… Только чуть-чуть папка обгорела, а рукопись цела! Шнайдер различает два типа огня в зависимости от их направленности. Огонь оси «огонь — земля», означающий эротизм, и огонь оси «огонь — вода», связанный с очищением и возвышением. Я думаю, тут налицо и то и другое. В доме есть какая- нибудь папка? Я рукопись переложу…
— Есть, в кабинете, — махнул рукой раздавленный Чурменяев.
Любин-Любченко подхватил обугленный сверток и понес в кабинет, я дернулся, чтоб его удержать, но Одуев с Настей не дали мне подняться из кресла. Тем временем Чурменяев жалостливым голосом начал что-то объяснять американцу.
— What a fantastic woman! — кивал мистер Кеннди. — It's Nastasija Philippovna… really!
Вернулся Любин-Любченко и с недоумением протянул мне рукопись, уложенную в новенькую синюю папочку с белыми тесемками.
— No, give the manuscript to me, please! — замахал руками американец.
Чурменяев выхватил папку из моих рук и услужливо передал мистеру Кеннди. Тот с удовлетворением зажал ее под мышкой и дружески хлопнул хозяина по плечу:
— I must be going! I'm being late for a plane! Good-bye to everybody! Stay in touch!
