– Нужно поснимать со всех маски! Гладкий лобик Кристины прелестно сморщился.
– Но, по-моему, маски снимают только в самом конце!!
– Э-э… Все изменилось! – горячо произнесла Агнесса.
Повернувшись к соседнему вельможе, она быстрым движением дернула маску зебры вниз. Из-под маски на нее гневно уставились глаза певца.
– Прошу прощения! – прошептала она. – Я приняла тебя за другого!
– Почему так рано? Еще не время снимать маски!
– Сценарий изменился!
– В самом деле? А мне никто не сказал! Стоявшая поодаль жирафа с короткой шеей наклонилась к певцу:
– Что такое?
– По всей видимости, большая сцена со сниманием масок должна произойти прямо сейчас!
– А почему мне никто не сказал?!
– О нас всегда забывают. Мы ведь всего-навсего хор… А с чего это вдруг старик Трумпель облачился в наряд обезьяны?
Мимо в пируэте пронеслась нянюшка Ягг, врезалась в слона в смокинге и обезглавила зверя по самое туловище. Свои странные действия она сопроводила пояснительным шепотком:
– Мы ищем Призрака, понятно? Только тс-с!
– Но… Призрак ведь мертв!
– Их, Призраков, так запросто не убьешь, – ответила нянюшка.
С этого момента по хору, как круги по воде от брошенного камня, пошли слухи. Лучше места для слухов, чем хор, в жизни не сыскать. Есть люди, которые ни за что не поверили бы высшему духовному лицу страны, вздумай тот утверждать, что небо синее, – даже если бы он в подтверждение своих слов предоставил письменные свидетельства от седовласой матери и трех девственниц-весталок. Зато эти люди без оглядки верят любым словам, которые случайно услышали за своей спиной поздно ночью в самом низкопробном трактире.
Какаду повернулся и стянул маску с попугая…
Бадья сотрясался от рыданий. Это было хуже, чем в тот день, когда взорвался кефир. Это было хуже, чем полоса сильной жары, от которой сошел с ума целый склад с «Ланкрским Особо Острым».
Опера превратилась в
Зрители
Пожалуй, единственный, кто все еще оставался в маске, был сеньор Базилика. Он наблюдал за суетой в хоре с той степенью надменного изумления, которую позволяла передать его собственная маска, – и это, как ни удивительно, было довольно много.
– О нет, – простонал Бадья. – Такое нам замолчать не удастся! Он никогда больше не вернется. Мы приобретем дурную славу, и уже никто никогда не захочет прийти в мою Оперу!
– Никто никогда что? – промямлили у него за спиной.
Бадья оглянулся.
– О, сеньор Базилика, – промолвил он. – Я и не заметил, как вы подошли… А я как раз… Надеюсь, вы не подумали, что подобный балаган творится у нас каждый день!
Сеньор Базилика, слегка покачиваясь, смотрел сквозь Бадью. На нем была рваная рубашка.
– Ктотта… – произнес он.
– Прошу прощения?
– Ктотта… ктотта ударил меня по голове, – произнес тенор. – Сстакан воды пжжалста…
– Но вам ведь… как раз сейчас… петь, разве нет? – проговорил Бадья. Схватив оглушенного тенора за воротник, он сделал попытку притянуть его поближе. В результате он лишь сам оторвался от пола, и туфли его теперь болтались на уровне колен сеньора Базилики. – Скажите мне… ведь это вы там… на сцене… умоляю!!!
Даже в своем оглушенном состоянии Энрико Базилика (также известный как Генри Лежебокс) различил то, что можно назвать дихотомией данного высказывания. Он предпочел держаться известной ему версии.
– Ктотта ударил меня в коридоре… – рискнул сообщить он.
– Значит, там не вы?
Базилика захлопал тяжелыми ресницами.
– Где не я?
– Через секунду вы исполняете знаменитый дуэт!!!
Ушибленный череп тенора тут же родил логическое продолжение предыдущей мысли.
– Стало быть, там не я? – произнес он. – Ну… Очень интересно. Никогда прежде мне не приходилось слышать себя самого со стороны…
Издав счастливый полувздох, он опрокинулся навзничь.
Бадья, в свою очередь, чтобы не упасть, прислонился к колонне. Потом нахмурил брови, посмотрел на поверженного тенора и, в лучших традициях слегка запоздалых озарений, на пальцах сосчитал до одного. После чего повернулся к сцене и сосчитал до двух.
Он почувствовал, что четвертый восклицательный знак может вырваться из него в любую секунду.
Тем временем тот Энрико Базилика, который пребывал на сцене и по-прежнему оставался в маске, воровато глянул по сторонам. Справа Бадья что-то шептал подсобным рабочим. Слева дежурил тайный пианист Андре, рядом с которым возвышалась фигура огромного тролля.
Толстый певец в ярком костюме встал посреди сцены, прозвучала прелюдия. Зрители опять успокоились. Забавные фокусы и розыгрыши в хоре, что ж, это неплохо; в конце концов, кто знает, может, таков сюжет, но платили-то они не за это. А за то, что вот-вот начнется. За самое главное.
К Базилике двинулась Кристина. Агнесса внимательно рассматривала тенора. Что-то в нем было не так. Да, он был толстым, но такими толстяками становятся, когда, к примеру, запихнут под рубашку подушку, да и двигался он как-то иначе, не так, как Базилика. Сеньор Базилика, как это зачастую бывает с полными людьми, двигался легко, словно громадный воздушный шар, который в любую секунду может взлететь.
Агнесса бросила взгляд на нянюшку. Та тоже пристально наблюдала за тенором. Матушки Ветровоск видно не было. А это, скорее всего, означает, что она где-то совсем рядом.
Взволнованное ожидание аудитории передалось всем. Уши раскрывались как цветочные лепестки. Четвертая стена сцены, она же большая, черная, засасывающая все и вся дыра, превратилась в колодец, ждущий, когда его наполнят.
Кристина тем временем совершенно спокойно направлялась навстречу тенору. Впрочем, Кристина вошла бы и в пасть к дракону, если бы там висела табличка: «Совершенно безвредно, клянусь мамой»… По крайней мере, если бы эти слова были написаны большими, четкими буквами. Создавалось впечатление, что никто ничего не хочет предпринимать.
Это и в самом деле был знаменитый дуэт. И очень красивый. Уж Агнесса-то знала это наверняка. Она ведь исполняла его не далее как вчера.
Кристина взяла псевдо-Базилику за руку, на первых тактах открыла рот и…
– Стой где стоишь!
В этот окрик Агнесса вложила всю свою мощь. Люстра зазвенела.
Оркестр, издав серию дисгармоничных хрипов, бряков и звяков, затих.
Под угасающие аккорды и замирающее эхо шоу остановилось.
Уолтер Плюм, сложив руки на коленях, сидел в полумраке под сценой. Не часто случалось такое, чтобы Уолтеру Плюму было нечего делать. Но когда ему было нечего делать, он ничего и не делал.
Ему здесь нравилось. Все знакомое. Сверху просачиваются звуки оперы. Приглушенные, но это и не важно. Уолтер знал все слова, каждую нотку, каждый шажок балерины. В действительности эти
