— И все?
— Да, это все. Пока. Задерживаться в подъезде не надо, сразу на станцию и в обратную дорогу. Не вздумай по дороге продавать что-нибудь. У тебя хороший еид, — Самохин окинул взглядом Евлентьева. — Вроде ты есть, вроде тебя нет... Никто не запомнит, не уличит, не опознает.
— А почему это хорошо? Меня что-то подстерегает?
— Видишь ли... Есть вещи, которые надо делать так, чтобы этого никто не видел.
— А если пакет кто-нибудь похитит из ящика? Сейчас это на каждом шагу...
Газеты тащат, письма, рекламные плакатики... Мышей дохлых в ящики подбрасывают, кошачьи какашки...
Теперь Самохин и Евлентьев возвращались другим переходом, который вывел их прямо к шестой платформе, к стоящей с распахнутыми дверями электричке.
— Это твоя, — сказал Самохин. — У тебя есть три минуты, чтобы пройти к первому вагону.
— Вижу, — шутить Евлентьеву расхотелось, он понял, что ответной шутки от Самохина не услышит. Теперь ветер дул им в спину, и они смогли наконец распрямиться.
— Будь здоров, — сказал Самохин, протягивая сухую ладонь. — Вечером звякну.
Похлопав Евлентьева по руке, он повернулся и вошел в здание. Полуподвальный проход выходил прямо на площадь Белорусского вокзала. 'Видимо, на стоянке Самохина поджидал «Мерседес», — подумал Евлентьев и, не медля, зашагал к красному светофору, который горел у самого начала платформы, отражаясь в мокрых зеленых вагонах. Уже горел свет, сквозь открытые двери слышался сипловатый, невнятный голос диктора. Суматошно вбегали запоздавшие пассажиры, стараясь успеть захватить место у окна, вжаться в угол и подремать, пока состав будет тащиться до нужной станции.
Привычная картина...
В Одинцове электричка почти опустела, дальше, до Голицына, она пойдет налегке, гулкая и просторная. Евлентьев вышел на площадь, зябко поежился, все-таки рановато он перешел на облегченную одежду, свитер ему бы не помешал.
Прождав автобус минут пятнадцать, он отправился пешком. Все, кого он останавливал, прекрасно знали, где магазин «Маринка», и Евлентьев, шагая через дворы, срезая дорогу на перекрестках, минут за пятнадцать вышел на Парковую.
Дальше можно было уже не спрашивать дорогу — номера на домах были написаны масляной краской и потому неплохо сохранились, их не разбили, не содрали, не уничтожили.
Четырнадцатый дом действительно был недалеко.
Евлентьев свернул на асфальтированную разбитую дорожку. Вначале прошел мимо всего дома, не задерживаясь, хотя двадцать восьмая квартира явно была во втором подъезде. Что-то заставило его насторожиться. То ли припомнились предостерегающие слова Анастасии, то ли странное поведение Самохина, да и само задание было какое-то диковатое по нынешним временам. Что могло быть в длинном, узком пакете? Деньги? Вряд ли, не те размеры пакета. Документы? Да, скорее всего. Но что стоило тому же Самохину проскочить в своем «Мерседесе» эти двадцать километров? А если у него дача в Жаворонках, как он сказал, то тут вообще по дороге...
Не заметив возле дома ничего подозрительного, Евлентьев решительно шагнул во второй подъезд. Едва поднявшись на несколько ступенек, он увидел приколоченные к стене почтовые ящики. Конечно же, все они были пустыми, прошли времена, когда люди выписывали газеты, журналы, когда писали и получали письма, да и от телеграмм ныне многие отказались полностью. Разве что печальная весть придет, не терпящая отлагательства. А радостная... Нет, радостями перестали делиться в новые счастливые демократические времена. Если что и могло оказаться в почтовом ящике, то какой-нибудь рекламный листок, расхваливающий залежалый товар, угроза из налогового управления, детская или взрослая шалость.
Почти все ящики были раскрыты, дверцы болтались на искореженных петлях и только кое-где еще оставались целыми — значит, в этих квартирах еще на что-то надеялись, еще теплилась там какая-то жизнь. Ящик под номером двадцать восемь тоже был в порядке. Исцарапанный, видимо, несколько раз горевший, не раз взломанный, но замочек на нем был новенький, поставленный, похоже, недавно. А, впрочем, скорее всего его просто меняли каждый месяц, если не чаще.
Евлентьев поднялся на один лестничный пролет и сразу почувствовал беспокойство. На площадке стояли несколько парней, молча стояли. Если бы это были жильцы, то они бы покуривали, перебрасывались словечками, были в шлепанцах и в штанах на резинках... Если бы забрели старшеклассники из ближайшей школы, то наверняка хохотали бы хрипло и надсадно, стараясь перекричать друг друга, перекурить, перематерить. Просыпающиеся половые устремления требовали ежеминутного самоутверждения, утверждались опять же хохотом, куревом, матом.
А эти молчали, будто поджидали кого-то, может быть, Евлентьева и поджидали?
Когда он проходил, никто не посторонился, даже не повернулся, чтобы пропустить его. Ни один из парней не обернулся, чтобы узнать, кто идет. И хотя площадка была достаточно большая, протиснулся Евлентьев с трудом. Подойдя к ящику и вынув из кармана пакет, он остро ощутил внимание к себе. Повернув голову, увидел, что все четверо смотрят на него. Не было в их лицах угрозы, не было и усмешки, они просто смотрели на него, бездумно и равнодушно. Именно таких вот взглядов и нужно опасаться больше всего, потому что за бездумностью может стоять все что угодно — от обшаривания карманов до ножа в спину.
— Это он, — донеслись до Евлентьева негромко произнесенные слова.
— Да, похоже...
Заталкивая пакет в щель ящика, Евлентьев почувствовал, как дрогнули его пальцы, повлажнела ладонь. Прислушался — никто не спускался сверху, не поднимался снизу. Сквозь мутные, надколотые стекла окна, расположенного между этажами, он не увидел ни одного прохожего. И только сейчас вспомнил, что, добираясь сюда между домами, прохожих видел очень редко, не всегда даже удавалось уточнить дорогу, не у кого было спросить.
Затолкав наконец пакет в узкую щель ящика, он опустил сверху крышку, не столько из аккуратности, сколько желая затянуть время, но понимал, что никуда ему не деться, выходить из дома придется. И он, стараясь сохранить на лице выражение спокойное и беспечное, шагнул вниз. «Авось пронесет», — успел подумать.
Евлентьев уже ступил ногой на площадку, уже хотел было повернуть на следующий пролет лестницы, но почувствовал, что не сможет этого сделать — он просто уперся в грудь длинного парня.
— Торопишься? — спросил он.
— Не то чтобы очень... Но надо идти.
— И словечка не обронишь? — Парень явно навязывался на ссору. — И сигареткой не угостишь?
— Не курю. У меня другие недостатки.
— Поддать любишь? — раздался насмешливый голос сзади.
— С хорошими ребятами почему и не поддать, — усмехнулся Евлентьев, пытаясь смягчить разговор, подавить в себе чувство опасливости, которое овладевало им все сильнее. Неожиданно он обнаружил, что стоит в плотном кольце, что двое крепко держат его за руки, один оказался за спиной, а самый длинный, ткнув кулаком в солнечное сплетение, ощупывает карманы.
Евлентьев рванулся, присел, чтобы сбросить с себя парней, повисших на руках, но тут же получил сильный удар в лицо. Следующий удар пришелся в челюсть, потом под глаз. Сознание дрогнуло, поплыло, скорее всего от удара в челюсть.
Евлентьев понял, что его попросту избивают, причем все четверо. Длинный уже не шарил в карманах, видимо, убедившись, что там ничего не найдет. Руки Евлентьева оказались свободны, и он, изо всех сил ухватившись за перила, попытался вырваться из кольца. Это ему удалось, он сбежал на несколько ступенек вниз, но там его настиг Длинный.
Потом уже, вспоминая подробности этой схватки, Евлентьев так и не смог четко определить, когда же у него в руке оказался газовый баллончик. Скорее всего это случилось, когда длинный уже на нижней площадке нанес очередной удар по голове — у него в руке оказалась какая-то железка. И тогда Евлентьев, не колеблясь, брызнул ему в лицо струей газа. Длинный замер на какое-то время, потом вдруг заорал,
