наконец разгорелся, и слабое пламя принялось лизать пластмассовые бутылки из-под воды, из-под водки, из-под каких-то масел.
— А ну-ка дай сюда свое оружие! — сказал Самохин. И, взяв у недоумевающего Евлентьева черный цилиндрик, вышел из машины. Подойдя к костру, он бросил туда баллончик. Взрыв раздался, когда Самохин уже сидел в машине. Старушки вздрогнули, залопотали что-то по-своему, опасливо глядя на разбросанный костерок.
— Зачем? — спросил Евлентьев.
— Улика... Теперь, старик, тебе всю жизнь придется заниматься только одним — уничтожением улик. Ты будешь всю жизнь уничтожать их дома, на улице, в магазинах, постоянно и неустанно, постоянно и неустанно.
— Понял, — кивнул Евлентьев. У него было такое ощущение, будто прямо у ног вдруг неожиданно разверзлась темная пропасть, и он не может сделать назад даже шага, под ним осыпается земля, летят вниз мелкие камешки, а его ботинки уже скользят, скользят вниз.
— Не все ты понял, старик, не все... Я ведь тоже подзалетел.
— А ты почему?
— Я послал человека, а мой человек совершил убийство. Не за тем ли я его и посылал? Что мне отвечать господину, который живет в этом доме? Не думай не отвечай... Эти ребята берут меня за яйца, подвешивают к суку и спрашивают — кто убил? И уточняют, что висеть я буду долго-долго... Что мне им ответить, старик?
— Скажи, что твой человек здесь ни при чем.
— Правильно. Молодец. Мыслишь здраво. Я так и сказал.
— А они?
— Проверим, говорят.
— Что же делать?
— Ты помнишь, что мы отвечали на этот вопрос, когда пацанами были? Помнишь?
— Что-то не очень...
— Когда кто-то спрашивал, что делать, мы отвечали — пердеть и бегать. Очень точный ответ. Нам с тобой в ближайшее время и предстоит заняться именно этим.
— Похоже на то, — согласился Евлентьев, но неуверенно, без убежденности, будто все еще в чем-то сомневался, не до конца верил. Это его настроение сразу почувствовал Самохин.
— Да? — Он остро глянул на Евлентьева. — Тебе что-то непонятно? Послушай меня. Жизнь, которой ты наслаждался еще вчера, кончилась и больше не вернется.
Ты не сможешь торговать в электричках, потому что тебя опознают в первый же день. Не сможешь больше шататься по Белорусскому вокзалу, тебе придется подбирать другие станции метро, другие вокзалы, другие троллейбусные и трамвайные маршруты... Согласен?
— Похоже на то, — повторил Евлентьев. Его не оставляло ощущение, что Самохин говорит не главное. Да, он убедительно обрисовал положение, в котором оказался Евлентьев, все это так... Но лишь в том случае, если тот мужик действительно умер... И он спросил, ломая течение разговора:
— А отчего умер тот мужик?
— От удушья. Когда ему в глотку хлынула струя газа, он не мог продохнуть...
Какие-то спазмы наступили.
— Надо же...
— И еще, старик... Только два человека знают о том, что случилось. Ты и я.
Упаси тебя Боже сказать об этом кому-либо. Даже во сне не вздумай проболтаться.
Все это касается и меня. Лишь в этом случае у нас с тобой есть небольшая надежда подзадержаться на свободе. Согласен?
— Но ведь надо же на что-то жить?
— Об этом мы с тобой уже договорились. Все остается в силе. Кстати, вот пятьсот тысяч... Это твой вчерашний гонорар.
Евлентьев помедлил, пытаясь понять, что происходит, нет ли здесь подвоха, не ставит ли он себя в какое-то странное положение, но, так и не придя ни к чему, деньги все-таки взял.
— Пересчитай, — сказал Самохин.
— Зачем?
— Деньги любят, когда их пересчитывают.
— Да? — удивился Евлентьев и послушно перебрал пятидесятитысячные купюры.
Их оказалось десять. Повертев в пальцах, он сунул деньги в карман.
— По правде говоря, я ни фига не понимаю! Не понимаю, что происходит! Пакет в почтовом ящике, труп на ступеньках, деньги, которые ты мне даешь... Ведь и козлу понятно, что я их не заработал!
— На то он и козел, — улыбнулся Самохин. — Послушай, старик... А тебе понятно положение, когда человек месяцами, годами, всю жизнь ходит на работу, ничего не делает, во всяком случае, ничего полезного, но исправно получает зарплату, премии, выходит на пенсию, по праздникам надевает ордена и медали...
Это тебе понятно?
— Да, — кивнул Евлентьев. — Это мне понятно.
— Тогда тебе легче будет смириться и здесь. Сам понимаешь, то, что вчера произошло... Это чрезвычайное происшествие. С таким же успехом тебе мог упасть кирпич на голову... Все могло быть. Но случилось именно это. Мы договорились с тобой, ты будешь оказывать мне некоторые деликатные услуги... Договорились?
— Да, — произнес Евлентьев не без внутреннего сопротивления.
— Ты же ведь не наделал в штаны от того, что я тебе рассказал?
— Вроде нет.
— Все. Жизнь продолжается. Отдыхай, приходи в себя, дыши свежим воздухом...
Одна только просьба... Смени немного свой облик. Купи новую куртку, сейчас хорошие кожаные кепочки продают в подземных переходах, отпусти бороду, тебе пойдет небольшая бородка. Весной слишком яркое солнце... Надень темные очки или почти темные... Это придаст некоторую изысканность. Две-три новые рубашки с хорошими свежими воротничками...
— Думаешь, меня ищут? — Евлентьев, кажется, не услышал ни слова из всего, что произнес Самохин.
— Наверняка, Виталий.
— Может, слинять куда-нибудь?
— Не надо. Если ты сделаешь все, что я тебе сказал, этого вполне достаточно. И потом, если ты исчезнешь на время... Это уже само по себе подозрительно. Вот тебе еще один миллион, — Самохин решительно вынул из кармана пачку стотысячных купюр и тут же, на колени Евлентьеву, отсчитал десять штук. — Забирай, — сказал он, увидев колебания приятеля. — Деньги не любят долго находиться на солнечном свету. Теряют свое достоинство.
— А это зачем?
— На обновки. На те обновки, о которых я говорил.
— Ладно, разберемся, — Евлентьев нашел наконец в себе силы сбросить то непонятное оцепенение, которое охватило его, когда он услышал о том, что убил человека. Все это время он разговаривал с Самохиным механически, бездумно, мысли его были там, на лестничном пролете, в Одинцове.
Он снова и снова прокручивал каждое сказанное там слово, видел движения парней, выражения их лиц, снова переживал и собственный страх, и то отчаяние, которое охватило его, когда он вырвал из кармана газовый баллончик и, не раздумывая, окатил газом всех парней. Конечно, длинному досталось больше всех.
Евлентьев опять увидел его орущий рот и струю газа прямо в этот рот с расстояния в десять сантиметров или около того. Да, парень замолчал, он больше не кричал, согнувшись пополам, и рухнул у чьей-то двери. Он мог там и загнуться, мог, но ведь газ — это не смертельное оружие, это оружие обороны, а не нападения, оно не должно убивать...
