— Есть жертвы?
— Да что там жертвы! Трупами усеяны обочины всех жизненных дорог! Трупами!
С простреленными головами, сердцами, душами!
— Надо же, — подавленно произнес Евлентьев и надолго уставился в боковое стекло, будто и в самом деле надеялся увидеть на обочине Минского шоссе завалы трупов, не убранных после схваток.
Машина миновала Жаворонки, Голицыне. Дорога стала свободнее, туман рассеялся, и Самохин увеличил скорость. Теперь стрелка спидометра, как приклеенная, лежала на цифре «сто десять», но и это, как оказалось, не слишком много, их постоянно обгоняли отчаянные ребята на «Мерседесах», «Вольво», джипах.
— Куда, интересно, все они опаздывают? — удивился Евлентьев, с насмешкой удивился, даже с осуждением.
— Они никуда не опаздывают, — жестко поправил его Самохин. — Они так живут.
Это их темп. На такой скорости они едут к девушкам, за водкой, получить с кого-то деньги или кому-то отдать. Представляешь, что думает о тебе черепаха?
Она думает про тебя примерно так... Какой же он суетливый, нервный, издерганный!
Куда же он, бедный, несется? Что ему, несчастному бедолаге, на месте не сидится...
— Значит, я из черепах?
— Я надеюсь, что ты из удавов! — рассмеялся Самохин. — Они тоже не очень шустры... Но у них есть другое.
— А что у них есть?
— Готовность к броску. Один отчаянный бросок — и месяц сытой, беззаботной жизни.
— На Кипре? — задал Евлентьев странноватый вопрос, перебросив разговор от зоологии к географии. Но Самохин его прекрасно понял, улыбнулся.
— Кипр — проходной двор... Серьезные люди туда не едут. Есть в мире Багамы, Гавайи, Ямайка, Майами...
— Это твои места?
— Нет. — Самохин покачал головой. — Мое — Кипр. Каждый должен знать свое место, старик.
— А мое место?
— На ближайшие десять дней твое место — хороший сосновый бор под Рузой.
Знаешь, что я тебе скажу... Я скажу очень умную мысль, только не обижайся...
Дорога на Кипр идет через Рузу. Нравится тебе или нет, но это так.
— Первый шаг младенца — это первый шаг к его могиле, — мрачновато сказал Евлентьев.
— Хорошие слова, — Самохин даже голову к плечу склонил, — Мне нравятся. Сам придумал?
— В календаре вычитал.
Незаметно, в полном молчании, миновали Дорохове, свернули направо и помчались в сторону Рузы. По обе стороны стояли сосны, ели, места нетронутые, словно бы специально оставленные для следующих поколений. Уже им предстоит уничтожить эти сосняки, ельники, им придется прокладывать здесь канализацию, строить коттеджи, теннисные корты, лужайки для гольфа. Но до этого далеко, пока здесь стоят хорошие деревья, летом дурманит лесное разнотравье, гудят жуки, свистят птицы, перекрикиваются ошалелые от удач грибники.
— Как места? — спросил Самохин, кивнув в сторону леса.
— Хорошие места.
— Здесь бы поставить хороший домик, а?
— Далековато от Москвы.
— А что тебе Москва? Живи здесь... Дыши, приседай, отжимайся, а?
— Хорошо бы, — ответил Евлентьев. От дальней дороги он устал, клонило ко сну, и разговор, который совсем недавно был и острым, и напряженным, постепенно иссяк.
Перебравшись через Москву-реку, они поднялись по крутому склону вверх и через несколько километров свернули вправо на узкую лесную дорожку. Евлен-тьев не заметил ни указателя, ни дорожного знака. Просто был километровый столб и через полкилометра поворот. Самохин, видимо, и сам здесь был первый раз, потому что уже не развлекал Евлентьева разговорами, а пристально смотрел на дорогу, отсчитывая километровые столбы.
Показались ворота, укрепленные на двух кирпичных столбах. Сделанные из железных листов, они были подогнаны очень плотно, без щели и открывались нажатием кнопки, уходили в стороны. Справа от ворот находилась будочка вахтера, тоже из желтого кирпича, с большим окном без переплета.
Когда Евлентьев вышел из машины, чтобы немного размяться, он прошелся вдоль будочки и с удивлением отметил необыкновенную толщину стекла. «Неужто бронированное?» — удивился он, но его удивление тут же прошло без следа. И это было нормально. За последние годы столько всего свалилось на головы граждан, столько неожиданного, разоблачительного, обвинительного, что удивиться, запомнить свое удивление и насладиться им, насладиться тревогой, догадкой...
Нет, не хотелось этого, не получалось. Сознание как бы прыгало с кочки на кочку, опасаясь провалиться в трясину двусмысленностей, провокаций, хитро замешанной лжи.
Самохин тем временем вошел в будочку вахтера, пробыл там минуты три-четыре и вышел с растерянной улыбкой.
— Старик, — обратился он к Евлентьеву, — ты не поверишь, но, похоже, мы приехали.
— Хорошие места, — это было все, что мог ответить Евлентьев. — Мне нравится, — добавил он, видя, что Самохин молчит. — А тебе? Тебе, наверное, тоже нравится, да?
— Пошли, — сказал Самохин и пропустил Евлентьева в раскрытую дверь. — Документы твои я отдал, тебя здесь ждали.
— Вот и дождались, — улыбнулся Евлентьев вахтеру. Тот улыбнулся в ответ. У него было простое, но какое-то умудренное лицо, какое бывает у старых полковников, вышедших на пенсию, у отставников, которые не просто отсидели в штабах, а прожили жизнь напряженную и насмотрелись всякого.
— Так, — сказал вахтер и, раскрыв тонкую голубую папочку, принялся что-то искать в записях. — Как, говорите, вас звать-величать?
— Евлентьев.
— Интересная фамилия... Есть такая... Виталий Степанович?
— Он самый.
— Очень хорошо... Смотрите сюда, — вахтер подошел к окну, точно такому, какое выходило на дорогу, только это окно смотрело внутрь территории. «Тоже толстое, — заметил Евлентьев, — тоже бронированное». — Видите между деревьями желтый дом с колоннами? Видите?
— Очень хорошо вижу.
— Вам туда. Зайдете, справа сидит дежурный, он вам все объяснит.
— Я провожу? — спросил Самохин.
— Нет, не проводите. Вам туда, — вахтер с добродушной улыбкой, но твердым голосом показал Самохину на дверь, в которую тот только что вошел. — И я не могу пройти с ним?
— Не можете.
— Это предусмотрено?
— Именно. Предусмотрено, — вахтер, плотный пожилой мужичок с румяными щечками и удивительно сохранившимися белыми зубами, извиняюще развел руки в сторону. — Так что прощайтесь, ребята... Встретитесь через десять дней. Это будет воскресенье, — вахтер для верности поводил пальцем по календарю, прикрепленному к стене. — Ровно в шестнадцать часов. Как это в песне поется...
«Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили что началася война...» Ну, и так далее, — сам себя оборвал вахтер. — Прошу не опаздывать. У нас не принято.
— Понял, — почему-то вытянулся, как по команде, Самохин. — Ну, старик, — он повернулся к Евлентьеву. — Ни пуха!
— К черту! — сказал тот без улыбки. Он пристально посмотрел Самохину в глаза и увидел в них то, что можно было назвать неуверенностью, предательством, удавшейся хитростью, которая не сегодня- завтра будет наверняка разгадана, и все поймут, все догадаются и прозреют.
— Не поминай лихом, — сказал Самохин. — Мы еще поговорим.
