— А так бывает?
— Пойди посмотри, они, наверное, еще в мастерской.
— А Самохин? — Анастасия задала вопрос, словно подкравшись, погасив сначала евлентьевскую настороженность, готовность ответить легко и беззаботно.
— А что Самохин? — в свою очередь, спросил Евлентьев.
— Не звонил?
— Позвонит.
— Когда?
— Может быть, сегодня. Скорее всего сегодня.
— Что-то затевается? — невинно спросила Анастасия и переставила кувшин с астрами на подоконник.
Освещенные солнцем, они вспыхнули розово-фиолетовым пламенем, заиграли, заискрились. — Здесь лучше, да? — спросила Анастасия, прерывая затянувшееся молчание Евлентьева.
— Затевается.
— Если он позвонит... Ты дома?
— Да.
— Значит, ты ему дал свое «добро»?
— Нет.
— Послал его подальше?
— Нет.
— Трепыхаешься на ветру, как... как...
— Как старые кальсоны, — закончил Евлентьев словами, которые никак не решалась произнести Анастасия.
— А не исчезнуть ли тебе на месяц-второй? У меня на Украине есть берлога.
Неплохая берлога. На берегу Днепра. В городе Днепропетровске. В бывшем рыбацком поселке Мандрыковка... Раньше там жили рыбаки, а теперь браконьеры. Запрещено им ловить рыбу. Вредно это для экологии независимого государства...
В этот момент раздался звонок. Оба замерли, посмотрели друг на друга, но не пошевелились. Звонок прозвенел раз, второй, третий... И замолк.
— Это он, — сказал Евлентьев.
— Думаешь, отвалился?
— Сейчас перезвонит.
— Может быть, я возьму трубку? Скажу, что тебя нет, а?
Евлентьев молча покачал головой и подошел к телефону. И тут же прозвенел звонок.
— Привет, старик! — сказал Самохин. — Что нового в жизни?
— Ельцин и Мосхадов обменялись горячими, любвеобильными поцелуями.
Телевизионные обозреватели заверили меня, что окончилась четырехсотлетняя вражда между двумя великими народами — чеченским и русским...
— Это прекрасно!
— Скажи мне, Гена... Вот ты вращаешься в крутых банковских кругах, а сейчас все решения принимаются в банках, а не в Кремле... Как могла уйти из Чечни наша армия, оставив в рабстве, в чеченских подвалах тысячи своих выкраденных солдат?
Ведь могли твердо сказать — уйдем, когда выпустите из подвалов всех наших солдат! Могли?
— Видишь ли, старик, подобные решения принимаются в других банках. В моем банке принимаются другие решения, как ты того и желаешь, твердые и решительные.
Я готов тебе об этом доложить. А ты? Готов?
— Да, — сказал Евлентьев и понял, что это прозвучало куда более многозначно, нежели могло показаться случайному человеку, услышавшему их разговор.
— Это прекрасно! — повторил Самохин. — Повидаться бы, а?
— Буду через пятнадцать минут.
— Это прекрасно! — в третий раз воскликнул Самохин, но большой радости в его голосе не было. Колотит мужика, понял Евлентьев. Не один он скулит, скулят и те банкиры, которые готовы заплатить ему неплохие деньги за то, чтобы он убрал с дороги их бывшего сотоварища и собутыльника.
На экране телевизора бесновалась молодая американка, заклеив себе одно очень важное место каким-то потрясающим пластырем с крылышками, она уговаривала всех последовать ее примеру и заклеивать себе это самое место только пластырями с крылышками. Звук Анастасия убрала, поэтому девица вынуждена была усиленной жестикуляцией и срамными телодвижениями убеждать в преимуществах замечательного пластыря. Потом появилась толстая баба, у которой, как выяснилось, хронический запор, потом мужик с перхотью, потом девица с прыщами, жиреющая красотка, а под занавес, когда все они благополучно избавились от своих недомоганий, опять прозвучал призыв почувствовать вкус Америки, вкус устойчивый и чрезвычайно привлекательный.
Я пошел, — сказал Евлентьев, убедившись, что выжили, обрели личное счастье — баба с запором повисла на мужике с перхотью, а прыщавую повел на дискотеку какой-то тип, с детства страдающий кариесом. Одна только жирная баба продолжала в одиночестве трястись и вибрировать, опутанная ремнями, присоединенными к мощному мотору, который и содрогал ее до полного сексуального изнеможения. — Ты уже почувствовала вкус Америки?
— Да, — кивнула Анастасия. — Я очень явственно его ощутила, когда ты разговаривал с Самохиным.
— Тебе что-нибудь ответить? — спросил Евлентьев, задержавшись в дверях.
— Не надо, Виталик. Береги силы. У меня такое чувство, что совсем скоро тебе понадобится много сил.
— Видишь ли, — Евлентьев снова прикрыл дверь. — Видишь ли... Кажется, прошли времена, когда я мог поступить и так и этак. Хочу не хочу, нравится не нравится...
— Я все понимаю, Виталик, — Анастасия спрыгнула с кресла, босиком прошла в прихожую и, встав на цыпочки, дотянулась до щеки высоковатого Евлентьева. Она понимала, что это не тот случай, когда можно поцеловать в губы. — Ни пуха! Я буду ждать тебя. Не задерживайся.
— Через час вернусь.
Выйдя на площадку, Евлентьев прижал спиной дверь, чтобы щелкнул замок, и только после этого медленно сошел по ступенькам. Машина стояла тут же, во дворе, запыленная и немытая. Это обстоятельство надежнее всех запоров охраняло ее от угона, вряд ли кто станет рисковать из-за такой рухляди. Самохин оказался прав, он знал, какая машина нужна Евлентьеву. Но мотор был отличный, ходовая часть в порядке, в ней все было в порядке. И добраться на этой машине до Савеловского вокзала можно было за пять минут, а то и за три.
— Привет, старик, — сказал Самохин, осторожно опускаясь на сиденье. От той бесшабашной удали, с которой он просто падал на сиденье в начале весны, хлопал Евлентьева по коленке, весело смеялся, от всего этого не осталось и следа.
Теперь он вел себя осторожно и опасливо. Дверцу закрыл за собой без сильного хлопка, словно боялся кого-то разбудить. — Ты как? Ничего? В порядке?
— Перебиты, поломаны крылья, нет в моторах былого огня, — с улыбкой ответил Евлентьев словами, которые частенько звучали в мастерской Варламова.
— Надо же, как красиво и емко ты стал выражаться, — проговорил Самохин серьезно. — Это уж точно... Нет в моторах былого огня... Ладно, я тут кое-что принес для тебя, — Самохин со скрежетом раскрыл «молнию» на сумке и вынул черный пакет, в каких обычно бывает фотобумага. На этот раз в нем оказались снимки. — Знакомься... Это твой клиент, — и Самохин положил пакет на руль.
Евлентьев взял его не сразу, понимая, что даже такое невинное движение, как взять конверт, вынуть из него снимки, всмотреться в лицо незнакомого человека — все это приближает его к тому моменту, когда придется, все-таки придется передернуть затвор и поймать на прицельной планке темный контур жертвы.
Поколебавшись, он положил руку на конверт.
