— Есть. Дом в Одинцове. На Подушкинском шоссе.
— Ты его хорошо знаешь?
— Дом? Знаю. Я три года прожил в нем.
— А что вокруг? Дома, улицы, город?
— Да, но рядом лес, дубовая роща, дальше березняк...
— Лес? — переспросил Аристарх. — Дубовая роща? Годится, это подойдет.
— Рядом свалка.
— Свалка не помешает. Она придаст еще одно толкование... Они будут стреляться?
— Конечно! Иначе все теряет смысл.
— Правильно, — одобрил Аристарх. — Пусть стреляются.
— Согласятся ли вот только... Нынче как-то не принято...
— В наше время тоже стреляются. Не часто, не все, не всегда... Но стреляются.
— И потом, надо же их как-то всех собрать, причем чтобы это выглядело убедительно, достоверно, правдоподобно...
— Не думай об этом, — поморщился Аристарх. — Собрались — и все тут. Причин — хоть отбавляй. Иван Адуев привез дочку в институт устраивать. Конечно, она не поступит, но они приедут. Ошеверову я устрою командировку в Москву, пусть привезет какой-нибудь важный народнохозяйственный груз. Рыбу, например, из Грузии. Морского окуня. Ююкины к тому времени сами в столицу переберутся, а в Одинцово они приедут как на дачу, воздухом подышать, о чем-то возвышенном потрепаться. Пусть покажут свою одухотворенность, незаурядность, что там еще у них есть?
— Спесь, — подсказал я.
— Пусть и спесь покажут, — согласился Аристарх. — Кто тебе еще нужен? Федуловы? Эти вообще не подчиняются никаким разумным закономерностям, их поступки предсказать невозможно, их мнение о чем бы то ни было меняется в зависимости от атмосферного давления, температуры, влажности воздуха и так далее. Шелупонь. И говорить о них не стоит. Не появятся — черт с ними. Монастырский приедет пробивать свой новый экономический закон. Приедет к академику Благодееву, а остановится у Шихина, негде ему больше в Москве остановиться. Васька-стукач, сам понимаешь, по делу приедет. Ему отчет писать надо об умонастроениях своих ближних. Он и не захочет ехать, а приедет. В командировку его пришлют. Возможно, еще кто-то заявится — не думай об этом. Причины, объяснения будут у всех, это я беру на себя. Главное в другом — выстрелы. Должны прогреметь выстрелы. И взлетят вороны. — Аристарх поднялся, лицо его напряглось, стало взволнованным. — И взлетят пыльные вороны над мусорными ящиками, истерично залают беспородные одинцовские собаки, забыв захлопнуть двери, сорвется с места и унесется в предрассветный туман голицынская электричка, вспыхнут окна в ближних домах и приникнут к ним плоские заспанные лица. И рухнет в высокую росистую траву...
— Кто рухнет? — успел вставить я.
— Кто хуже стреляет, — ответил Аристарх недовольно: ему, видимо, хотелось подробнее рассказать о своем предвидении. Он снова посмотрел на часы. И вышел так легко и спокойно, будто в мастерской, кроме него, никого и не было. А Юрий Иванович отнесся к его уходу равнодушно, будто и не видел Аристарха, не слышал нашего разговора.
Мы выпили еще по чашке чая, съели по прянику, по карамельке, и я начал прощаться.
— До скорой встречи! — как всегда, радостно воскликнул Юрий Иванович, пожимая мне руку жесткой и сильной ладонью.
На улице была глубокая ночь. Ни одного прохожего, ни одной машины. Над корпусом «Правды» висела круглая Луна непривычно оранжевого цвета. Да и размер ее показался мне несуразно большим. Я оглянулся — зеленое окно мастерской было темным. Наверно, Юрий Иванович уже лег спать, он часто оставался здесь на ночь. Булочная тоже давно закрылась. Мимо меня тихо прошуршала черная правительственная «Чайка», но выглядела она почему-то длиннее обычной и чуть приземистей. Я хотел проголосовать, вдруг водитель подвезет до Белорусского вокзала, но неуверенно опустил руку — сквозь затемненные стекла мне не удалось увидеть ни водителя, ни пассажиров. Непонятно все это было, казалось, я просидел в мастерской не более часа, время должно быть не поздним, обычно в такой час и прохожих полно, и магазины еще работали...
Поколебавшись, я зашагал к вокзалу. У пустой платформы стояли ярко освещенные вагоны электрички. Двери были распахнуты, на табло четко светилось слово «Одинцово». Я вошел в последний вагон, и двери тут же захлопнулись. Электричка тронулась с места. Решив, что в Одинцове мне удобнее выйти из первого вагона, я двинулся через весь состав. И ни в одном вагоне не увидел ни единого попутчика.
Да, ребята, да!
Автор ехал один в этом поезде.
И не охватило его жутковатое чувство, и не был он нисколько удивлен этим обстоятельством, будто всегда ездил домой в личной электричке. Она исправно останавливалась на всех указанных в расписании станциях, платформах, распахивались двери, грохотал голос диктора, объявлявшего остановки, но ни один человек так и не вошел. Выйдя из вагона на конечной станции, я заглянул в окошко машиниста. Его там не оказалось. Электричка была пуста.
5
И вот настало лето, настал час, когда линии судеб наших героев, умчавшись в космическое пространство и проблуждав там среди звезд и туманностей, среди бурлящего вакуума и молчаливо затаившихся черных дыр, начали возвращаться на Землю, пересекаясь неподалеку от Москвы в небольшом городке Одинцово над домом под номером шесть по Подушкинскому шоссе.
Внешне ничего не изменилось ни в доме, ни в жизни хозяев. Шихин не обладал способностями моего друга Аристарха и в упор не видел разноцветных линий, тянувшихся со стороны красивой, но невидимой туманности Андромеды к кирпичной трубе его дома. Голый до пояса, в рваных тренировочных штанах, давно превратившихся в некое подобие растянутых колгот, Шихин таскал в мятых ведрах кирпичи, разбирая рухнувшую печь. В доме стоял устойчивый запах сажи, пережженных кирпичей и той сырости, которая бывает на месте развороченного жилья. Печи, как оказалось, были во всех трех комнатах, но одну из них Шихин решил выбросить начисто, дыру заделать досками, пол выкрасить и оставить комнату свободной. А если уж слишком прижмут морозы, ее можно будет запереть до весны. За лето он привык к этой комнате, к яблоневым ветвям, стучавшим в окно, впрочем, лучше сказать, что ветви скреблись, да-да, дерево было старое, при небольшом ветре усохшие ветви именно скреблись, а в мае, когда яблоня покрылась большими белыми цветами, они раскачивались прямо в комнате, проникая через распахнутое окно. Часто, войдя в комнату, Шихин не мог выйти — садился на пол у противоположной стены и неотрывно смотрел на яблоневые цветы, слушал гул залетающих жуков и блаженно улыбался. Входила Валя и, постояв, присаживалась рядом. Потом их находила Катя и тоже, не говоря ни слова, присоединялась к родителям. На японский манер они называли это весенним любованием яблоневыми цветами.
Валя вскопала две грядки, посадила лук и петрушку, а когда наступали сумерки, поливала их колодезной водой. В синеве сада светились розовые флоксы — они выросли сами по себе, их тоже оставили старушки. Вечерами под темными деревьями что-то шуршало, там шла своя жизнь, неведомая, таинственная, и, вслушиваясь в шорохи, Шихин чувствовал себя польщенным — значит, невидимые обитатели решили остаться. На крыльце лежала собака — рыжая, мохнатая и жизнерадостная. Свесив язык в сторону, она поглядывала в сад с деланным равнодушием, прекрасно зная, что под деревьями возятся ежи, но вреда хозяевам они не принесут и ей до них нет никакого дела. Собаку звали Шаман. Знатоки утверждали, что у нее невероятный нюх и на охоте ей цены нет. Говорили, что она может идти по нижнему следу, но верхнему, может идти за зверем или за человеком без всякого следа. Когда я заговорил об этом с Аристархом, он сказал, то такое вполне возможно, более того, что и он запросто может проделать то же самое. Правда, добавил, что нюх, запах здесь ни при чем, дело в другом — живое существо оставляет в пространстве психическую энергию, которую улавливают собаки и особо одаренные люди.
