он увидел круглое пятно света на дне реки. Ил будто вздыбился над этим местом…
Но самое чудное было вот что – в середине светлого пятна висел, медленно раскачиваясь в темной воде, большой кусок пахучего свиного мяса! Дарли ещё не забыл вкус этого лакомства, и тотчас же голодный спазм жестокой болью свел желудок с утра не евшей крысы.
Он балансировал на месте, лишь слегка подгребая воду лапками и маневрируя хвостом, потом всё же решил подплыть немного к чудесному лакомству, заранее ощущая его божественное тепло в своем пустом желудке. Он плыл очень осторожно, прислушиваясь к различным шорохам и звукам, всё было тихо, но что-то всё же подсказало ему, что сзади таится опасность. Он резко оглянулся, и… противная дрожь пробежала по спине.
Да! Это была она, чудовищная щука – огромная жуткая уродина, каких поискать. Она тенью скользила за ним…
Дарли – превосходный пловец, но сейчас он плыл так, как никогда ещё в жизни не плавал. Это была шаровая молния, стремительно рассекавшая ледяную воду. Из-под его меха крошечными пузырьками выходил воздух, он поднимался наверх и разбивался о ледяную крышу.
Но как ни скоро плавал Дарли, проклятая щука плыла быстрее, и расстояние между ними стремительно сокращалось.
Вот Дарли почти уже поравнялся с куском мяса и – стремительно проплыл мимо неизвестно на что надеясь и хорошо понимая, что щуку провести не удастся. Мясо его уже не слишком волновало. Жизнь или сытый желудок – такой дилеммы здесь стояло.
Но вот внезапно он увидел прямо перед собой подводный вход в нору, а он ещё так и не очутился в пасти щуки! Удивительное – рядом, с надеждой подумал он и осторожно оглянулся.
Её сзади не было. Огромная туша теперь помещалась в середине того самого света, который лился из отверстия во льду. Однако лакомый кусочек бесследно исчез – и Дарли это сильно огорчило.
Внимание его теперь было приковано к туше страшной щуки. С ней происходили странные и ужасные превращения – туловище вдруг вытянулось почти вертикально и стало качаться, наподобие маятника, который внезапно сошел с ума. Жуткие челюсти судорожно двигались из стороны в сторону. Присмотревшись, Дарли увидел во рту у щуки тонкую веревку, которая тянулась вверх и уходила из отверстия во льду куда-то дальше.
Ещё минута – и щука совсем исчезла, подпрыгнув высоко надо льдом.
Дарли, дрожа от ужаса и неизвестности, некоторое время не шевелился, испытывая такой страх, какого ещё ни разу в жизни не испытывал. Весь мокрый и блестящий под холодными лучами зимнего солнца, он выбрался, наконец, из воды и направился в нору. Он пока ничего не понял в той трагедии, что произошла под водой, но поразмышлять о смысле жизни у него теперь явно имелся повод.
Она, эта огромная щука, могла съесть любого речного обитателя, но вот этот, такой аппетитный и с виду совсем безобидный кусочек свинины убил её!
Больше о страшной щуке в этих местах не слышали, что тоже, если отвлечься от философского смысла происшедшего, было совсем не плохо.
Иногда в сладкой дреме, свернувшись клубочком в теплой уютной норе, сквозь полузакрытые ресницы он наблюдал за размеренными движениями свой домовитой супруги и вспоминал о жизни в амбаре, о своей дружбе с вожаком и последнем с ним конфликте…
Это уже стало совсем, совсем прошлой жизнью и почти не травмировало самолюбие.
Его теперешняя жизнь была полна опасных приключений, но он не сожалел о том, что ему выпал столь суровый жребий. С тех пор, как он покинул стаю, он стал полновластным хозяином своей судьбы. Над ним был властен только случай, но это и вовсе не обидная кабала!
Он с некоторым скептицизмом думал теперь о своих юношеских заблуждениях, надеждах и мечтах. Его окончательный вердикт был оплачен высоким риском и потому имел силу закона – «всё тлен, кроме свободы».
Да и могло ли быть иначе? В противном случае мы имели бы дело с другой крысой…
16
Как всё просто с ней! С ней очень сложно…
Это про Майю – оба утверждения верны, парадокс личности. Вся как на ладони, и… её душа – потемки.
Но Милева она видит насквозь. Меня, впрочем, тоже.
Милев – очень пафосная личность. Принял её поначалу за простушку, а когда вник, то страшно разозлился.
«Она хитрая и подлая», – констатировал он. – «Почему же?» – заинтересовался я, удивляясь тому, как Милев завелся на ровном месте. – «Видит всю ситуацию – и молчит!» – «Какое бессердечие!» – посочувствовал я.
И вот такая девушка сидит у меня в печенках. Да! Она меня взяла за что-то и взлюбила! Это приятно, это щекочет самолюбие.
Но!
Вот с этого «но» вообще-то и надо начинать.
Зафиксировав это открытие – её горячую пионерскую любовь ко мне, я как-то незаметно для себя расслабился в приятных ощущениях самодовольства и любви к себе, и … очень скоро привык! К Майе, к её любви ко мне, к себе любимому, такому душке и симпатяге…
И вот случилось. Я уже не мыслил жизни без всего этого «джентльменского набора».
Если бы я был дешевый волокита, теряющий дыхание при первой же возможности запасть, то и вопросов бы не было. Я был в этом смысле нормальный оболтус.
Итак. Я привык к её постоянному вниманию к моей склочной персоне, но до ответной любви с моей стороны речи, конечно, не было. И это – слава Богу!
Однако в моем сознании уже сидел по шляпку вколоченный гвоздь – она! Я даже как-то поймал себя на мысли, что ревную её к шефу. Потом стал ревновать к Милеву, а это равнозначно ревности к большому телеграфному столбу, к тому же – поваленному.
Это была даже не ревность, а уже сложившаяся привычка иметь её в своих мыслях безраздельно. Меня страшно бесила её привычка всем прислуживать.
Живет она с полоумной теткой, будто нельзя её отправить в богадельню. Если бы это был нормальный человек – тогда ладно. Но ведь это же просто гарпия какая-то бескрылая! Чистый вампир! Не просто век заедает, но и кровь пьет литрами. Но она не страдает от этого, нет! Она просто тащится от себя самой, от своего благородного самопожертвования. Это и есть её хлеб насущный.
Похоже, в её скудной головке, я это давно заприметил, родилась и уже брыкала ножками какая-то угрюмая решимость – стать юродивой.
Такие как она, не успев родиться, уже вполне осознают свою виновность и, едва оторвавшись от материнской груди, с энтузиазмом начинают искупать свой несуществующий грех.
Меня это просто бесит. Почему? Разве не ясно? Да потому что закон своих действий она ищет в другом человеке, вне самой себя. А между тем, личность должна довлеть над общим – и здесь мы с Милевым два сапога пара. Причем – оба правые.
Чувственное в ней задвинуто в область запредельного, а это ещё одна реальная опасность! Это мощный посыл для превращения простого сермяжного, невинной эротики, в жестокий секс-эпил.
Я бы мог ей, конечно, на пальцах объяснить, что греха на ней нет вообще, а если бы и был, то его противоположностью должна быть вовсе не постная добродетель, а несокрушимая вера в меня. Ибо только я знаю, что отчаяние – лишь оборотная сторона догмата о первородном грехе. Только отчаявшись окончательно, можно понять, где и как спасаются грешные.
Отчаиваются многие, но это совсем другое. Многим не нравится их внешность, их положение в обществе и другое. Им бы хотелось поменяться с кем-нибудь местами – с теми, кто более красив, умен, силен, удачлив, талантлив. Мысленно такой человек уже видит себя иным и лишь изредка совершает краткие визиты к своему собственному «я», не начались ли уже долгожданные перемены?
Но они, эти заскорузлые завистники, ещё более безнадежны, чем те, кто вовсе не задумывается над особенностями блуждающей в потемках национальной души. Отчаянное нежелание быть самим собой приводит к ситуации, когда и вовсе спасать нечего – у живущего «здесь и теперь» собственное «я» рассыпалось в песок мгновений и обратно уже ничего не собрать. Разрозненные вспышки совести лишены последовательности и единства, ничем не скреплены друг с другом, случайны и оторваны от окружающих реалий. И потому вместо собственного «я» наличествуют миражи воображения, раздутая, как мыльный пузырь, безликость, и, в конце концов, – аморализм и настоящий грех.
Моё же недовольство собой отчаянно в самом высоком смысле – это отчаяние-вызов. Я хочу быть самим собой вопреки всем призывам нашей пошлой жизни. Моё Я – это вовсе не то, что случается с человеком в силу разных обстоятельств, моё Я – это мой личный свободный выбор.
Реализация моего Я зависит не от мечтаний и грез, моё прошлое никогда не станет прошедшим, ибо для меня всегда существует моральная ответственность.
И моих собственных сил хватит на то, чтобы сделать это.
И Я сделаю это! Я за свои слова отвечаю.
Впрочем, я не создаю никакой системы и не обещаю ничего хорошего создать в этом смысле. Я просто хочу быть в ладу с самим собой, и больше ничего. Я пишу эти записки без всякой надежды на последователей и даже читателей, пишу, потому что для меня это роскошь, – тем более притягательная и очевидная, чем меньше тех, кто, возможно, купит и прочтет написанное. Я вовсе не хочу быть властелином дум своего поколения, а тем более – поколений грядущих, и прочее.
Я с легкостью предвижу свою судьбу, зная, что придет то время, когда надо будет расстаться со страстями, чтобы всецело служить своей вере в абсолютное знание, и я не буду забивать свою голову тем, как сделать эти записки удобоваримыми для «простого читателя». Я вовсе не тот вежливый помощник садовника из газетного объявления, который, держа шляпу и рекомендации в одной руке, другую протягивает «лодочкой», предлагая себя и свои потроха вниманию почтеннейшей публики.
Я заранее предвижу свою судьбу – быть забытым или вовсе не узнанным. И я догадываюсь о самом ужасном – о том, как прилежная критика все тайно переделает на школьный лад и выдаст этот «греческий салат» за «вкусную и полезную» пищу, сотворенную не безымянным, а вполне официозным, каким-нибудь автором Пупкиным.
Но я впадаю в состояние глубочайшего преклонения перед каждым, а может, и тем единственным читателем, который всё же отважится разобраться во всем этом сумбуре до конца с надеждой на духовный контакт с автором сего бредового писания.
Желаю всего наилучшего всем этим замечательным существам и особенно каждому в отдельности! Успехов в работе и также счастья в личной жизни! Вагон и маленькую тележку. Привет вам от меня с кисточкой!
Вы теперь видите, я умею быть весьма учтивым и вежливым, когда это надо…
