17
Шли дни и недели. И вот харизма Пасюка стала очевидной для большинства нашего общества, он стал общепризнанным лидером. Первое, что он тогда сделал, это объявил о диктатуре Лиги. Демократы грызли когти и были в ярости. Но Пасюк держался твердо. «Наши четырнадцать мест в парламенте – это просто чепуха! – сказал он и категорически стал радикалом. – Я перегрызу глотку каждому, кто налакается нектара!»
И все поняли, что будет именно так.
Нектар стоял в соседнем лабе в большой зеленой бутыли и никем не охранялся, можно считать – в свободном доступе. Его выписывали раз в месяц: один литр на опыты и пять – для протирки оптических осей.
Его запах распространялся столь агрессивно, что было просто грехом не просочиться в щель под сеткой и не погулять на халяву у соседей до синих чертиков.
Им таким вот милым способом разрушали сердечную мышцу. Мы, по сравнению с ними, были просто интеллигентами – физика с химией в придачу. Нас били по голове, подключали электричество, сажали в барокамеры – в общем, мучили, как хотели, да ещё кормили черт те чем…
Не все были «за» – поползли слухи, что скоро опыты с нектаром запретят вовсе, потом стали говорить, что начнут с новой силой. И что запрет – это промежуточная процедура, чтобы аппетит получше разгулялся. Определенности не было ни в чем. Мололи языками безо всякой устали – кто во что горазд.
Но тогда я восхищался Пасюком безмерно, и это чувство проверило время. Всё так и есть, точно, как часы на Спасской башне.
Но мы тогда были, в сущности, лимонными крысятами, и это кое-что проясняет…
Он появился в нашей стае незаметно. Мрачный увалень, нескладный и смешной в своей выставленной напоказ мрачности, он и сейчас, когда всё в прошлом и шерсть на затылках сильно поредела, казался самым значительным из всех крыс – такие всегда появляются незаметно, чтобы потом стать незаменимыми.
Я никогда не стремился перейти ему дорогу, я не завидовал ему ни в чем.
Но вот появилась она! И это стало первым серьезным испытанием нашей дружбы.
Вечер. Последний халат взлетает и мягко приземляется – на вешалке происходит молчаливое ночное бдение. В замочной скважине хрипит большой ключ, дежурный крякнул и уселся на свой стул, через час он передислоцируется на диван в глубине коридора. В обычное время там сплетничают обновленцы – борцы за своевременное обновление рядов трудящейся интеллигенции и замены морально устаревших кадров теми, кто уже успел перестроиться.
Мы, просунув голову между прутьями решеток, пялились на Большой Безумный Мир, который шумел и пылил за окном, и люди уже не казались нам каким-то чуждым элементом, Бог знает зачем занесенным на нашу планету, опасным и просто отвратительным, – ибо и у них тоже были любовь и дружба, подлость и предательство и разный там прочий геморрой, с неизбежностью присущий всякой мыслящей хотя бы раз в неделю материи.
Ибо умение мыслить отделяет живое от нежити, а спать и кушать могут даже бактерии, помещенные в глубокий вакуум, – они грызут там металл и пластмассу и весьма активно при этом размножаются.
Итак, в тот вечер мы, поглощенные созерцанием, сидели у самой решетки, перед большим квадратным окном, но ритмы чудовищного мегаполиса всё же не мешали нам косить глаза на молоденьких самок, которых в нашей стае было не так уж и мало.
Маленькие, тоненькие, легкие, как ветерок, одетые в прелестные белые пуховики, двуногие крохи, вытянувшись в столбики, самозабвенно танцевали в призрачном свете селены. Передними лапками они плели замысловатые кружева над своими головками, возможно, намекая, что близится час, когда они наденут вуали…
Среди юных прелестниц особенно выделялась одна. Нет слов, как была она хороша! Это было настоящее чудо природы! Настоящая, к тому же, леди!
Чистейший бархат белоснежной шубки, алые чудесные глазки фантастического оттенка ранней смородины! А крохотные розовые ушки – эти две миниатюрные раковинки изящнейшего вида!
Длинные и крепкие задние лапки и такие изящные передние, более похожие на пухленькие ручки миниатюрной фарфоровой куколки, собранные в горсточку столь артистично и даже чуточку жеманно, что этому могла бы позавидовать какая-нибудь модная балеринка, – всё в ней было прелестно и мило до полной потери пульса…
Природа за всю историю не создавала столь чудесного горлышка и грудки нежного сапфирового отлива, что несомненно было, заметим по секрету, признаком весьма благородного происхождения. Это уже не просто Вистар, а знаете ли, даже выше Августа с его двумя желтыми – от головы до хвоста! – полосками через всю спину.
Но голубая грудка! Мечта поэта-бунтаря… Это была Рата.
Стоит ли говорить, она пленила Пасюка с первого свиста – но об этом чуть позже.
Надеюсь, понимаете, не только его…
Ах, зачем мы тогда ходили смотреть в ночные окна! И пусть бы сторожа лишили квартальной премии за то, что в соседний хмельной лаб заглядывал он чаще со свой кружкой и соленым огурцом, – он мог, но не хотел препятствовать, и потерпел…
Память, проклятая память, уймись, Христа ради, убью! Глаза её сияли ангельской кротостью и чистотой. Как только лунный свет падал на её мордочку, длинные эластичные усики кокетливо прижимались к щекам. Вся она казалась олицетворением неукротимой грациозной силы и была наполнена трепетом той вечной жизни, которая существует в природе всегда, как материя, как энергия, как любовь…
Пасюк потупил морду и я увидел, как в неверном свете ночного светила густая краска проступила под короткой шерсткой на его восторженно раздутых пасючьих щеках.
– Да как же в неё не влюбиться!
Он молчал.
Однажды мне посчастливилось наблюдать за ней, когда рядом никого не было. Наступила послеобеденная сиеста, и крысы сладко спали в своих норах. Я же, имея рано развившуюся склонность к мечтательному философствованию, погрузился в размышления о влиянии мирской суеты на развитие умственных способностей, как вдруг мне послышались легкие шаги. Сердце моё затрепетало – она!
Но тут случилось неожиданное. Дело в том, что в соседнем помещении вивария содержались гады, и по глупейшему недосмотру, скорее всего, дверца оказалась незапертой.
Когда, нарушив гармонию мирного отдыха, в дальнем углу что-то громко зашуршало, появилось оно…
Я весь напрягся и с отвращением отпрянул назад. Прямо на меня ползла злобно шипящая гадина – гнуснейшее существо, известное в науке под названием Амбустома. Эта дрянь является предметом суеверного ужаса жителей всей Южной Америки. Её подлость известна всему миру. Её величеству госпоже Мерзость посвящают трактаты, ею запугивают малышей, но так и не могут решиться избавить от неё свет. Ученые, находясь под гипнозом тезиса о политкорректности, в своё оправдание бормочут что-то об экологической нише и при этом спокойно поедают неполиткорректное мясо…
А она меж тем продолжает убивать – убивать коварно, тупо и безжалостно!
Быстро двигаясь по клетке, она весь свой путь покрыла ядовитой зловонной слизью. При этом она весьма гадко колотила хвостом для устрашения.
Доски клетки ходили ходуном. Можете себе представить, в какой ужас она повергла мою маленькую фею… Кроха упала без чувств.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что случилось дальше. Снайпер на крыше – мир в кишлаке. Но снайпер храпел в коридоре. А в кишлаке назревала драма…
Когда неравная схватка закончилась, и я изгрыз ужасную голову чудовища в клочья, она, моя прелестная фея, клеверный цветок моей души и самая вкусная дынная семечка, всё ещё пребывала в обмороке.
Я заглянул краем глаза в жестянку с водой – ну и видок!
Но моя прелестница лежал неподвижно, и сердце моё вновь наполнилось ужасом. Что мне жизнь, если её в ней не будет!
Я взвыл от страшного предположения и бросился за Пасюком.
– Туда, туда! – кричал я, дергая его за лапу, и он, не тратя времени на расспросы, помчался за мной.
Несколько приемов искусственного дыхания, массаж сердца и… она очнулась!!!
Пасюк ринулся за водой, опрокинул жестянку, чертыхнулся и помчался к поилке – может, там ещё немного осталось. Она тем временем открыла глаза и, приподняв свою чудесную головку, посмотрела на убитую гадину и снова чуть было не потеряла сознание. Она смотрела на меня и уже хотела что-то спросить, но я поспешил её перебить – так нежно она на меня посмотрела!
– Это он, он! – прошептал я и махнул лапой в сторону, куда убежал Пасюк. – Но прошу, больше об этом ни слова! Кайн ворт мерх! – добавил я зачем-то по- немецки. – Нас могут списать! И потом, Пасюк скромный, он не любит, когда его благодарят…
Она понимающе кивнула.
Он так никогда и не узнал об этом разговоре. Да и зачем ему? Почему я так поступил – не знаю. Возможно, причиной всему была моя врожденная робость в общении с прекрасным полом. Я, сами понимаете, не Бельмондо. А неказистый уродец вроде меня вряд ли мог рассчитывать на внимание такой невозможной красавицы, как Рата. А тут ещё шерсть в клочьях, сломанные когти, испачканное в крови лицо…
Почему-то мир всегда радовался тому, что ведьмы и прочая нечисть – всегда уродливы. И надо честно сказать – стоит вам встретить урода, как большинство из вас тут же припишет ему склонность к моральным извращениям. Хотя по большей части в жизни все происходит как раз наоборот – именно существование, какое оно есть, и делает нас моральными уродами!
Изначально быть поставленным за пределы всеобщего – будь то природой или житейскими обстоятельствами, это ли не бесовство в отношении самой жизни? Бесовство всегда проявляет себя в презрении к миру. Вот о чем должно думать всем светлым умам, и первыми тревогу должны бить поэты. Бог их только знает, что за произведения читают и пишут ныне!
Гений в этом мире изначально обречен на страдание. Гений с самого начала дезертирован относительно всеобщего и поставлен в отношение с парадоксом: либо, отчаявшись окончательно от всего, что на него обрушил мир, обративший всемогущество гениальности, в его глазах, в бессилие, он впадает в бесовство, либо ему ничего другого не остается, как стать набожным и до конца раствориться в любви к Богу.
Здесь заложены такие задачи, на решение которых может не хватить и всей жизни. Именно поэтому я и предпочел не делать пока окончательного выбора и остановиться на перепутье. И где же оно, психологическое проникновение в тайные беседы, которые сомнение ведет с самим собой? Можно смело предлагать самому «психологичному» писателю современности наклейку на спичечный коробок – уверяю вас, на нем достаточно свободного места, чтобы уместить всё то, что было написано им на эту тему. И это в наше время, когда, пожалуй, нет ни одного мыслящего хотя бы раз в неделю существа, которое не переживало бы сомнения по поводу сомнений!
